Роман Уваров - Приключения частного охранника

Этих людей в чёрной форме, подобранной не по их размеру можно встретить буквально везде: в общественных банях, туалетах, роддомах, детских садах, школах, загсах, больницах.

На протяжении всей нашей грешной жизни они везде и всегда рядом с нами. Как говорится "от купели до погоста".

Это, по всей видимости, о них поэт сказал, что "из этих людей можно делать гвозди", а я бы ещё хотел от себя добавить "и гвозди эти никогда не заржавеют".

Ну, гвозди – гвоздями, а вот то, что из них у нас в стране делают "козлов отпущения" – это точно. Украли в каком – нибудь магазине продавцы колбасу – виноват охранник, написали ученики на стене школьного туалета "директор – пидор" – опять за ним косяк. Он, как бельмо на глазу, самое слабое звено в цепи эволюции общества.

Терпеть такие унижения, да за такую "одно название" зарплату, однозначно могут только высокодуховные похренисты и никто больше.

А для того, чтобы получить, так называемую, лицензию частного охранника, которая даёт право этому высокодуховному индивиду держать в руках резиновую дубинку, ему надо собрать такое количество справок, что ему не позавидует и ипотечник. Многие из этих высокодуховных особей, так и умирают в длинных очередях разрешительных отделов полиции. А их светлые души уходят на небо с вечной мечтой о лицензии.

А сколько унизительных полицейских проверок приходится переживать тем, кому посчастливилось заполучить эту злосчастную лицензию!

Да такого даже космонавты, с их космическим здоровьем, не выдержат! А они выдерживают и с достоинством проходят через все эти муки бюрократических препонов!

И их не напугать ничем! Ни нищенской зарплатой, ни формой за свой счёт, ни хамством руководства, ни насмешками толпы. Они горды и непоколебимы.

В России охранник всегда есть, был и будет, ведь у нас всегда воровали и будут воровать. И не важно, что ещё вчера его называли сторожем и вахтёром, сегодня охранником, а завтра быть может его назовут "космонавтом", но суть его собачьей работы от того не изменится. И не важно какой у нас сегодня за окном век: деревянный, серебряный или ядерный.

Случай в редакции газеты

Желание урвать солидный кусок славы в моей душонке жило с первых дней моего сознательного существования на этом грешном свете. И мечта вырваться из своего серого окружения толкнула меня на то, что два года назад я понёс три своих лучших поэтических произведения в редакцию местной газеты «Голос провинции».

Я был просто уверен, что прочитав мои гениальные творения, редактор воскликнет: «Это гениально! А вы, Пугайло, – Пушкин двадцать первого века!»

В кабинете редактора газеты, куда я – восходящая звезда поэзии заперся, меня встретил сам редактор газеты.

Присядьте, – предложил мне, похожий на беременного пингвина, служитель прессы.

Да мне бы хотелось с самим редактором встретиться, – скромно пробормотал я.

Присядьте, присядьте, мой юный друг, я и есть редактор газеты Альфред Соломонович, – ещё раз предложил он и указал на один из стульев в его огромном кабинете.

Я присел.

По какому-такому вопросу вы пожаловали ко мне, мой юный друг? – спросил он.

Его интеллигентное обращение ко мне «мой юный друг», меня поначалу несколько напрягло, но усилием своей железной воли я быстро взял себя в руки и продолжил нашу беседу:

Да, я вам тут, Альфред Соломонович, принёс три интересные поэтические вещички, принадлежащие моему перу, и хотел бы их вам зачитать.

Похвально, когда такие молодые люди идут по дорогам протоптанным корифеями нашей великой литературы, такими как Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Блок, Асадов, Бродский и многими-многими другими!

Выслушав его длиннющее и пафосное предложение, я встал со стула и спросил:

Ну что мне можно начинать чтение моих произведений?

Конечно, конечно, начинайте, мой юный друг, я весь во внимании!

Я развернул листы, на которых были написаны будущие хиты нашей поэзии, и с выражением начал читать первое свое стихотворение:

Муза

Я отлюбил и девушек, и женщин,

И даже вдов игривых отлюбил.

Они меня теперь волнуют меньше,

Себя я Музе ныне посвятил!

Её одну люблю я днём и ночью,

Её одну ложу с собой в кровать,

И пусть она порой меня не хочет,

Мне на её характер наплевать!

Она – моя и будет лишь моею!

Пусть познает богатый мой интим!

Я так один её любить умею.

Не дай ей Бог любимой быть другим!

Я закончил чтение первого своего произведения и посмотрел на «редакционного пингвина». Его глаза округлились, лицо стало багровым, а его узкий лобик вспотел. «Видимо он в шоке от моего таланта» – подумал я и сразу же начал чтение второго стихотворения:

Моя женщина

Моей женщине за пятьдесят

И давно поседел её волос,

И глаза не так зорко глядят,

И от возраста хриплым стал голос.

И болит на погоду спина,

И фильм-порно уже не заводит.

Но она так мудра и нежна,

Будто завтра в иной мир уходит!

Плед накину на плечи я ей

И таблетку подам от подагры.

Для меня её нету милей,

Она – лучшая в мире Виагра!

Назову её «козочкой» я,

Назову её «рыбкой», «пеструшкой».

Вам признаюсь: таких у меня

Целых восемь прекрасных старушек!»

Я закончил чтение второй своей поэтической вещички и посмотрел на Альфреда Соломоновича. Его некогда розовощекое лицо стало бледным, как у мертвеца, и было усеяно крупными каплями пота. В какой-то момент мне даже показалось, что он начал задыхаться, но я на это не обратил внимания, и со свойственным только мне энтузиазмом начал чтение своего третьего произведения:

Не жалею, не зову, не плачу

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдет, как юности года,

Я уже не буду прежним мачо,

Хотя им я не был никогда.

Ты теперь не так уж будешь сниться,

Женщина – мечты моей предел.

Стал я забывать слова и лица,

Видно очень сильно постарел.

Я о дамах думаю всё реже,

И подчас не думаю совсем.

По ночам хондроз мне спину режет,

Я тогда ищу лечебный крем…»

Молчать! Заткнись! – неожиданно перебил меня своим диким криком Альфред Соломонович. – Это убожество! Как ты мог? Как ты мог? Это же Есенин!

Да это не Есенин, Альфред Соломонович, это я! – опешил я от его неадекватности поведения. – Вы, пожалуйста, дослушайте до конца мою третью вещь!

Вон! Вот отсюда со своими похабными вещами! Я вас больше не хочу видеть, такие, как вы – бич нашей литературы! – не унимался он.

Из редакции я выходил, неся в душе два чувства – негодования и унижения, реально осознавая, что таланту у нас пробиться сложно, а подчас и совсем невозможно.