Андрей Кнышев - Тоже книга

Но прервём буколики.

Челобей! Конник! Медный конквистадор осклизлых помоек! Торопись, Франциск, в свою Бургундскую обитель, усадьбу коронованных тлей!

Но прежде, чем застрять своими окороками в триумфальной арке истории, въезжая в неё на закорках собственного величия, помни: «Ничто так не радует Аполлона, как заклание резвого рецензента».

«Festina lento!» Спеши, спешившись! Категорический императив старейших. Внемли!

Но разве что клубень маниоки в устах коралловогубой креолки слаще соблазна очно и присно положить себя на сакраментальный алтарь всепожирающей зрительской маммоны.

Стойте, безумные! Неужели мало вам Крисмяускаса, Глойстера и Страпиозы Хмуздравника?

Впрочем, нет более пустого занятия, чем метать гневные обличительные филиппики, стоя без гульфика на крещенском морозе, да и к тому же наевшись с вечера жирной баранины.

И не заумь ли?

Руки, не познавшие глянцевой округлости торца затылка, — не вам нащипывать пиццикато для тех, кто приехал в ярмарочный балаган за сапогами. Не вам вложить персты в язвы.

Однако есть ли нужда припарковывать Пегаса на постоялом дворе? Пусть там гарцует вороная лошадь с цветком мальвы в волосах, осёдланная надтреснутым климактеричным мальчиком.

Кто же напустил эту порчу, в какой уретре гнездится люэс, разъедающий и гусиную кожу спины, как головокружительное декольте, до самого копчика обнажающее пустоту?

Не будем, однако, покушаться на опечатанный сосуд зла, Пандоров ящик запретных тем. Вот ведь он, страшный цепной мопс сидит на страже его. Кто первым положит на его высунутый розовый дымящийся язык карамельку сорванной сургучной пломбы?

Выкати бочку пьянящей скорби на людную площадь, упои всех, и — спустя — ты очнёшься в пустом амфитеатре.

Ветер развевает апельсиновые лохмы костра... Как поумнеет за эти годы и огарок свечи, став меньше...

Валеречивый пиит!

Спрячься за спиною собственного молчания, выйди на твердь в слякотном морганатическом болоте затхлых умствований, обойди лужу вытекшего телеглаза и — не забыв выцыганить прощения, дабы не оборвали тебе ботву ушей — приармянься к ним, нашедшим судьбу свою за этим ристалищем попранной фауны, называемой в обиходе пищей, — над которой скрестили свои пищали сардонический скопец, и ретивый мастодонт, утопивший мослы свои в наледи заливной простипомы, и лукавая приживалка, клеврет языкастого Песталлоцци, козлищи, инородцы и староверы, крестящиеся щепотью вчерашних кудрей, моты, брандауэры и студиозусы, инкрустирующие хрусталиком глаза отварное саго, пурпурную ботвинью и ещё тёплые профитроли, брызжа кислой слюной па румяную кобуру запечёного в духовке агнца, мочёности и скоромное, обложенные вдоль хрустящей белизны скатерти цукатами перстней.

Что это, Герника или Вудсток? Пер-Лашез или Сан-Ремо?

Что общего у тебя, общепитовский фэн и волоокий идальго, у вас, панки и крючники, дети подпольного абортария и гемофилийные отпрыски голубой крови?

И где он, крылатый царь нашего термитника, навсегда застывший в солнечном янтаре своего дня?..

Изыдемте!

Кистенем смысла — по финифти словес!

Вам, незлобивые куртизане, зефиры сексуальной одышки, посвящаю я свой путь.

Так пусть же во взалкавшую гортань вашу с ястребиным клёкотом ринется белая кипень шампанского!

Нирвана?..

Осанна??..

Панама!..

1592 год... Уже написана «Тайная вечеря», но нет «Капричос» Гойи и «Алассионаты», мир ещё не знает Рембрандта, и фамилия Толстой никому ничего не говорит. Творит Лопе де Вега, не подозревая о предстоящем существовавший Мольера, и в своих «Опытах» Монтень упоминает Овидия, Плиния, Горация но не цитирует Пушкина, Байрона, Гёте, и никто из ныне живущих никогда не увидит Фрейда, Набокова, Наполеона, Ленина, Пикассо, Опенгеймера, Стравинского... Шёл 1592 год...

1990 год... Ещё не заявил о себе в полный голос 14-летний Митя Фокин, ещё не родился Лукинский Н. М., не взялся за кисть юный Меркель и не написана «Ватага гонцов» Фрезо, из хаоса звуков не извлечена гармония 9-й сонаты Томсона. Лишь через 19 лет родится Чарлз Принстон, через 47 лет — Ивашечкин, и 232 года отделяет нас от прихода в этот мир Франца Калля... Идет 1990 год...

Взрослые — это падшие дети.

(рассказ экскурсовода)

Коктебель!

Кто не бывал здесь, кто не лазал вверьх-вниз по его каменистым кручам, чуть забрезгует рассвет, — поднимите руки.

Вон отсюда!

Только за последние 4 года в здравнице отдохнуло друг от друга полтора миллиона человек.

Город-курорт, город-труженик, город-музей...

Неверно было бы сказать, что его история уходит глубоко вдаль, — нет, она уходит далеко вглубь.

У римского историка Хитросплетения находим, что сюда забредали ещё аркадские пастухи, влекомые скотом.

В допотопное время в гавань заплывали за золотым руном аргонавты. Плывший с ними в трюме Публий Насон Грядущий писал об этом в своих «Мухоморфозах»:

Коктебель воспет.

Здесь в брызгах прибоя и слюны читал свои вирши безумный Офтальмон Напалков. Это его записал Грум-Гржимайло-младший, помните:

А заехавший на пироги к Трюмощеву Финтельплятц так и не вставил в 6-ю строфу своего некро-акростиха подсказанную ему Упырьевым рифму «Терпсихора — пепси-кола».

Богата природа края.

Граф Ланской любил пошуровать здесь в зарослях можжевельника и полакомиться винными ягодами с дамочкой. «Частенько, — вспоминает сторож императорского заказника колхоза «Царя коммунизьма» Михей Трушка, — частенько держал я на прицеле сваво бердана евоные панталоны цвета тела испуганной нимфы».

А вот на этих грядках работал на уборке укропа и инжира ещё А. С. Пушкин, когда, сукин сын, был ещё маленьким, послушным пионэром.

Каких-нибудь 4-5 тысяч вёрст не дошёл сюда Пржевальский со своей приживалкой.