Марк Рабинович - Эпидемиологические рассказы

Утром второго дня карантина позвонила мать.

– Я очень волнуюсь, Вадя – нервно говорила она – Как ты там, совсем один? Не дай бог случись что и некому будет даже стакан воды подать.

Он не понимал, что такого с ним, здоровым пятидесятилетним мужиком, может случится и как ему волшебным образом поможет стакан воды. Но хуже было другое. Как оказалось, его вселенная не совсем замкнулась, еще не закуклилась, в ней оказался незакрытый просвет, в виде нескольких дюймов телефонного экрана. Эта ахиллесова пята сверкала розовым незащищенным эпидермисом и через нее могла проникнуть беспокойная зараза, нежелательная социальная инфекция. Туда уже пронзительно и бесцеремонно проникало беспокойства других за него. Мать, как всегда, была первой, но будут и другие, участливо выспрашивающие и беспокоящиеся. Наверное вскоре проявится его безалаберный брат, за звонком которого будет незримо маячить его серьезная и ответственная жена. Начнутся шуточки и прибауточки, за которыми будет скрываться то же беспокойство, что и у матери. Потом позвонит менеджер по кадрам, многоопытная дама из офиса, и будет умело и обстоятельно выяснять его душевный настрой согласно купленной накануне и тщательно проштудированной методички. Ее профессиональное участие будет безмерно раздражать, но придется сдерживаться и отвечать спокойными, сдержанными словами, совпадающими с теми, что написаны в методички обычным, не выделенным жирным цветом шрифтом. Но много хуже то, что он и сам беспокоился. Беспокоился за мать, отца, брата… Он беспокоился за обоих своих сыновей: и за того, до которого было два часа на электричке и за того, до которого было четыре часа полета. Что это было? Социальная привычка, результат многолетнего воспитания или даже впитанная с молоком матери? Или нечто другое? Он не понимал и это его тревожило. Он даже подумывал отключить телефон в надежде обрести полное спокойствие духа – достичь атараксии. Не выйдет, понял он. Поднимут на ноги службы спасения, полицию, выломают бронированную дверь и взломают душу.

Первые дни он наслаждался свободой. Не будучи столь уж наивным, он понимал, что его свобода относительна, ведь мусор все равно надо выносить. Зато теперь можно было не выслушивать пенсионерские рассказы на входе в подъезд отговариваясь тем, что скапливаться не дозволяется властями. Не нужно было больше раскланиваться с многочисленными и совершенно неинтересными ему людьми, ни на работе, ни на улице. Почти перестали названивать надоедливые женщины из телемаркетинга. А ведь отделаться от такой надоеды не так просто, порой недостаточно бывает просто сказать: "Простите, но я не заинтересован".

– Как же так? – изумляется такая телефонная барышня – Ведь в дополнение к эргономичному креслу для телевизора мы даем, совершенно бесплатно …

В ее голосе слышится искренний восторг. Сейчас она верит сама себе, верит в то, что "замечательное кухонное полотенце из натурального хлопка" призвано облагодетельствовать его, совершенно такого счастья не заслуживающего. Его робкие попытки что-либо объяснить она даже не собирается слушать и несет свой хорошо выученный текст самозабвенно, как глухарь на току. Прервать разговор ему не позволяло вдолбленное с детства и засевшее в подкорку воспитание, поэтому приходилось приглашать даму на "ночь безумной страсти на лоне природы". Это, как правило помогало, хотя и не всегда – некоторые соглашались.

Очень быстро проявилась дама из отдела кадров. Скорее всего ей просто не терпелось поставить галочку в списке и поэтому она была деловита и восхитительно кратка. Скороговоркой проговорив утвержденное дирекцией сообщение для персонала, она заверила саму себя, что их лучшие сотрудники (к которым она, разумеется, относила его) стойко встретят новые реалии и лишь повысят свою производительность, работая по удаленке. Многого от него не требовалось и он благодарно бормотал "да", "нет" и "разумеется" в нужных местах. Этот торопливый разговор не слишком поколебал его душевное равновесие.

Каждый день, ровно в шесть вечера, звонила мать. Разговор был несложный, но тягучий, медлительный. Она спрашивала о здоровье и отвечать следовало четко и однозначно, как полицейскому следователю на вопросы об убийстве, свидетелем которого он стал. Впрочем, знакомство с работой следователя основывалось исключительно на телевизионных сериалах и он подозревал, что в реальной жизни они ведут себя иначе, отвлекаются, сбиваются и даже, подумать только, шутят. Мать не сбивалась и не отвлекалась, шуток во время допроса не понимала и приходилось отвечать сухо и однозначно, чтобы не спровоцировать следующий вопрос.

– Да… – говорил он – …Нет… Ни в коем случае!

Такое поведение было самым правильным, мама расслаблялась и ее можно было расспросить о погоде, об отце и о брате, или просто поболтать ни о чем. Конец разговора тоже был сложным, сопровождался бесконечными прощаниями, которые и прощаниями-то не были, а лишь предваряли переход на другую тему. Чем дольше продолжались эти вечерние разговоры, тем мучительнее они становились. Ему до зубной боли надоело давать одни и те же ответы на одни и те же вопросы, в то время как хотелось ему совершенно другого. А хотелось ему помолчать, держа маму за руку или даже просто сидя рядом. Но маме было за семьдесят и рядом быть никак нельзя было. Мама это понимала и поэтому говорила непрерывно, наивно пытаясь заменить разговором то, что он не мог ей дать. А может быть, этот разговор позволял ей не думать.

Вообще-то он сторонился общения как такового, а уж общение по телефону считал совсем уже бессмысленным занятием, эрзацем, заменителем настоящих чувств. Ответить на иной звонок, а потом еще и поддерживать вежливый, адекватный разговор, было для него истинной мукой. Перед самим собой он оправдывался собственной прямолинейностью и беспритворством, хотя в глубине души подозревал, что дело скорее в его же нелюдимости, которую он ханжески называл про себя интровертностью. Звонить сам он любил еще меньше, хотя порой и приходилось это делать, выполняя суровые правила жизни в социуме. Было это и нелегко и противно и утомляло. Поэтому он так и не понял, что вдруг заставило его позвонить Максиму.

Быть может этому способствовал последний разговор с отцом. Если мать звонила строго по часам, то отец удостаивал звонка от случая к случаю и это было приятно, напоминая не рутину, а искреннее и, возможно даже, внезапное желание услышать голос сына. Отец не осведомлялся о здоровье, не спрашивал как дела, а старался найти тему интересную им обоим. Так было всегда, вот только таких тем становилось все меньше и меньше. Разумеется, отец тоже не отказался бы пожурить за безалаберную жизнь, отсутствие семьи и неясные перпективы. Но он прекрасно понимал, что это бесполезно, его Вадик вырос и предпочитает самостоятельно совершать ошибки. Поэтому разговор с отцом был непринужденным, приятным и легко заканчивался без бесконечных, нудных прощаний. Вот только по мере того как карантин овладевал миром, отец звонил он все реже и реже. И разговоры с отцом стали другими, изменились, поменялась их тональность. Возник едва ощутимый диссонанс, который осознаешь на уровне подсознание, да и то лишь тогда, когда ты даешь подсознанию волю, прислушиваешся к нему. Что же это было? Не сразу, но он понял. Прежде, во время их разговоров отец был сконцентрирован, сосредоточен так, как будто он Вадим был для него чем-то неизмеримо важным. Да, так оно, надо полагать и было. Нет, отец по-прежнему звонил и сейчас, во вторую неделю карантина. Вот только разговор он каждый раз вел незначительный, скомканные и, даже страшно подумать, старался побыстрее его закончить. Не сразу к Вадиму пришло это понимание, а когда пришло, принесло горечь и обиду. Отец это заметил и, однажды, разоткровенничался.