Марк Рабинович - Эпидемиологические рассказы

Наверное именно поэтому он решил позвонить Толе. Анатолий был его сыном от раннего и недолго продержавшегося брака. Тогда, много лет назад, в прошлом веке, молодой и неопытный Вадим совершил типичную ошибку тинейджеров, приняв обычный гормональный всплеск за нечто большее. Такую ошибки совершают многие, не он первый и не он последний. Некоторым везет и выясняется, иногда сразу, иногда лишь с годами, что ошибка была не ошибкой, а щедрым и порой незаслуженным подарком судьбы. Ему же не повезло, и его ошибка так ошибкой и осталась. Вадимова избранница была не более искушенной чем он сам, о последствиях не задумывалась, и все закончилось появлением на свет Анатолия. Потом была недолгая семейная жизнь и мучительный развод, с плачем, истериками и скандалами. С тех пор прошло немало лет, его давешняя любовь была давным-давно снова замужем, Толя вырос в полной семье и Вадиму, казалось бы было не за что себя упрекать. Да и жил его сын в совсем другой, хотя и не такой дальней стране и говорил, надо полагать, на другом языке. Была и еще одна, не слишком приятная причина ни в чем себя не упрекать. Случилось так, что во время очередного скандала мать Анатолия гневно бросила ему в лицо:

– … И вообще, он не твой сын!

Был он тогда глупым и неопытным юнцом и принял это близко к сердцу. Много после, уже умудренный годами не слишком успешного опыта, он понял, что не следует верить разгневанной женщине, что бы у нее ни вырвалось в пылу гнева. А еще он осознал много лет спустя, что такие слова, неважно, правда это или нет, способна сказать лишь та, которая уже не надеется или не желает удержать мужчину. Потому что эти слова бьют по самому больному – по мужскому самолюбию – и никогда не будут забыты.

С тех пор прошло много лет и постепенно, год за годом, сын становился для него совершенно чужим человеком. И все же он иногда звонил Анатолию, но уже не в дни рождения и не на Новый Год, а в минуты душевной слабости и внутреннего разлада. И именно так, причем не минуту а много больше, он чувствовал себя сейчас. Этим и был обусловлен его звонок тому, кого он, несмотря на все происки других и собственные сомнения, считал сыном.

– Здравствуй отец – сказал Толик.

Он ни разу, за всю свою уже немалую жизнь, не назвал Вадима "папой" и им обоим это казалось правильным. "Папой" он, вероятно, звал другого человека. Сын говорил с легким, почти незаметным акцентом и это тоже было правильно потому-что поддерживало невидимую дистанцию между ними, которая нужна была каждому из них. Но сегодня был особенный день, день осмысления, день катарсиса, и поэтому он не раздумывая брякнул в телефон:

– А ты уверен, что я твой отец?

– Ты до сих пор не можешь простить маме эту байку? – рассмеялся Толик – Она давно призналась мне, что сказала это лишь из мести. Нет, даже и не надейся отмазаться.

Это прозвучало не слишком убедительно, но все же было приятно. Конечно, подумал он, такую пакость, такую мерзкую диверсию не аннулируешь одним голословным уверением, но все же приятно. И тут же Анатолий добавил ложку дегтя:

– … И все же я твой сын – уверенно сказал Анатолий – Вот только не пойму, что это меняет?

Действительно, не все ли равно, подумал он, мой он сын или нет. Он давно уже не принадлежит мне и, кроме некоторых черт лица, нет в нем уже ничего моего. Другой мужчина вытирал ему сопли, другой человек водил его за руку, другой отец сформировал его характер. И все же, разница была. Странная, неуловимая, неформулируемая разница существовала, и они оба понимали это.

– У тебя будет внучка – внезапно сказал Толик.

Внучка? Еще одно маленькое, крикливое и сопливое существо. которое будет учиться ходить, говорить и понимать мир вокруг себя. И ему будут в этом помогать отец и мать, бабушка и дед. Но это будет не он, а другой, хоть и не родной, зато настоящий, правильный дед, который всегда будет рядом и которого она будет звать: "Деда". А он останется в своей самоизоляции и для него это станет еще одним поражением. Он говорил еще какие-то очень правильные и ничего не значащие слова, пока не нажал "отбой" с внутренним облегчением. Вот только во рту остался медный привкус, как будто все время разговора он грыз телефонный провод.

Итак, чем стал для него этот карантин? А чем он был для других? Для многих он стал заточением, для иных – необременительным, хоть и принудительным, отдыхом. Для немногих же это стало периодом катарсиса, переосмысления. Для него же карантин стал символом краха и банкротства. Это банкротство было явным и очевидным. Его акции более не котировались, его вкладчики разбежались, а его счет в незримом банке духовности был обнулен, арестован и неплатежеспособен. Да, у него оставались родители, родственники и немногочисленные замоомые. Они могли позвонить, раскланяться при встрече, поговорить о погоде. Но это уже ничего не значило. Он, его мысли, его будущее, все это потеряло свое значение в том мире, который он раньше столь гордо презирал. Внешний мир слишком быстро от него отказался и это было обидно. Ну что же, он пообщался со всеми, с кем хотел, кого желал видеть на экране и каждая виртуальная встреча, каждый разговор, был поражением, сдачей позиций. А теперь сдавать было уже нечего. Не оставалось ни позиций, ни жизни. Да, жить-то оказалось незачем, да и сама жизнь не представлялась таковой. Она было до отвращения похожа на просмотр изрядно надоевшего, бесконечного сериала, который давно должен был закончиться, но все тянулся и тянулся вопреки всякой логике. И это все? Больше никого не не осталось в его маленьком мире. Теперь он совсем один. Твой дух мертв, мой друг, грустно констатировал он, но тело все еще живо. Что мне прикажете делать с ним, с этим телом? Оно требовало еды, требовало движения, удобств, развлечений. Будут тебе развлечения, подумал он и пошел в магазин.

Магазин радовал глаз. В нем все было по-прежнему, как будто и не тянулся никакой долгоиграющий кризис, как будто цены на нефть не неслись стремительно к ужасающе низким показателям. Дефицит куриных яиц тоже никак себя не проявлял. Впрочем, яйца его не беспокоили, как и многое другое. Да, магазинные полки радовали глаз, но не радовали сердце. Сердце же радовал лишь винно-водочный отдел, привычно пестрый и знакомый. Глаза столь же привычно разбегались и он решил довериться подсознанию, усилием воли запретив себе считывать цены. И действительно, подумал он, один раз живем, а конец света, – вот он здесь, за углом. Подсознание потребовало дорогого мескаля, простонародного "Киндзмараули" и упаковку какого-то неизвестного науке пива. Пестрый набор удивлял, но спорить с подсознанием не хотелось. На кассе сидела знакомая кассирша, которая не преминула бы укоризненно покоситься на разнокалиберные бутылки, а могла и задать вопросы невнятным, из-за защитной маски, голосом. Поэтому он предпочел кассу самообслуживания, которая, хоть и задает иногда вопросы, но уж точно не способна смотреть укоризненно. Касса его не подвела, вопросы задавать не стала и невозмутимо отстучала не слишком длинный чек.