Олег Батлук - Исповедь старого молодожена

Я понял, что сплю. Запах голландских печенек, пропитавший стены в этом городе, сделал свое психоделическое дело: мне приснился какой-то особенно нереально реалистичный сон. Я ступал по сочному мху, охавшему от каждого моего шага. Вокруг порхали кафельные пташки. Лианы ласкали меня длинными зелеными пальцами. Из клокочущей чащи мне навстречу вышла потрясающей красоты девушка. Нагая и первобытная, несказанно прекрасная, как те актрисы из нехороших фильмов. Незнакомка приблизилась ко мне и что-то сказала. Ее тонкие губы брезгливо искривились. Я вздрогнул и открыл глаза.

Надо мной склонился Павлик. Он держал меня за руку. А я был непоправимо обнажен в своей ванной сонливости.

– Твою мать! – сказал Павлик.

Он отдернул руку и отскочил назад почти к самой двери. Это был явный мировой рекорд по прыжкам назад в закрытых помещениях.

Я инстинктивно прикрыл предмет Павликовой гомофобии.

– Нет, нет, нет! – троекратно не согласился с чем-то Павлик и выскочил из ванной.

Когда я привел себя в порядок (а там было, что приводить в порядок, начиная со спутанных мыслей и заканчивая вставшими дыбом волосами на груди и руках) и вышел, в номере вместо Павлика меня поджидал Сема.

– Павлик очень извиняется, – сказал Сема, – ты все не так понял.

Я вспомнил руку Павлика на себе и еще раз вздрогнул.

– Не-не, все не так, – возразил Сема на тремор моих конечностей, – понимаешь, ты в ванной торчал целый час. Павлик стучал, а ты не отвечал. Он подумал, что тебе плохо и вошел. А ты лежишь на дне ванной без признаков жизни. Вот Павлик и бросился тебе пульс щупать, а ты возьми да очнись. Как всегда, не вовремя.

На обратном пути в Москву в самолете нам с Павликом досталось сидеть рядом в хвосте у туалетов. Сема снова на чем-то там сэкономил и оказался в бизнес-классе.

Все четыре часа полета Павлик смотрел, не моргая, прямо перед собой, вцепившись в кресло побелевшими пальцами.

Поверженный рыцарь ордена гомофобов, он вобрал все конечности обратно в себя, чтобы только ненароком не покраснеть удушливой волной, слегла соприкоснувшись рукавами.

Только очень смелые юноши назначают свидания на 2 августа, на день ВДВ. И уж совсем отчаянные храбрецы в этот день ведут своих избранниц в парк Горького.

Именно такое свидание однажды случилось в моей жизни – 2 августа в парке Горького. В те годы, как, впрочем, и поныне, я не был ни смелым, ни отчаянно храбрым. Скорее – просто банально глупым, если оценивать себя с высоты прожитых лет.

Мы с моей спутницей медленно двигались посреди группы веселых десантников, бредущих в сторону метро «Парк культуры», стараясь ничем не выдать своего присутствия, включая дыхание. Девушка была страшно напугана. Она истошно шептала мне на ухо, мол, смотри, это они, те самые, у них синие шапочки. А я молился про себя, только бы парни не услышали, как она называет их гордые голубые береты синими шапочками.

Далее девушка тем же свистящим, как проколотое колесо, шепотом поведала мне все услышанные когда-либо городские легенды про то, как у них (я прямо видел в ее голове эти огромные от ужаса буквы – «У НИХ») иногда не раскрываются парашюты, но ОНИ такие крепкие, что не разбиваются, а от удара о землю становятся только злее.

Я слушал ее причитания и проклинал про себя тот день, когда вместо ВДВ я пошел в МГУ. Вроде тоже три буквы, а какая разница. Жизненно важная разница. Я судорожно пытался найти в окружающем меня аду нечто, способное успокоить, прежде всего, конечно, меня (мою спутницу с такой глубокой мифологией в голове успокоить уже ничего не могло). И внезапно нашел.

Прямо перед нами шел здоровенный десантник. Всю дорогу он двигался, широко разведя татуированные руки в стороны. Он фактически плыл над толпой, словно вся синева расплескалась конкретно на его берет. Иногда десантник оглядывался на идущих позади, и все видели его добродушную широченную улыбку. И тут я понял: он идет так, потому что хочет обнять весь мир, в том числе и меня с девушкой, если я ему попадусь, он счастлив и добр. Я тут же поделился этим открытием со своей спутницей. Чем дальше мы за ним шли, тем больше умиротворялись. Мы просочились в метро также все вместе, здоровенный десантник ступил перед нами на эскалатор, по-прежнему держа руки в стороны в дружелюбной попытке обнять весь мир. В этот момент спутница призналась мне, какой он милый и, пожалуй, даже интеллигентнее некоторых ее знакомых. И тут послышался звон и треск.

Здоровяк со своими широко растопыренными в стороны ручищами доехал до первого плафона на эскалаторе и снес его, не прикладывая к этому никаких дополнительных усилий. За первым посыпался второй, третий, четвертый светильник. Толпа за нами улюлюкала, летели стекла, дежурная внизу визжала через динамики. А мы с девушкой ехали за ним, притихшие и завороженные.

Я не мог этого видеть, но был абсолютно уверен, что он продолжает блаженно улыбаться.

Внизу, на станции метро «Парк культуры», моя спутница неожиданно предложила мне дальше ее не провожать. Это было обидно, особенно если вспомнить, как только что я фактически спас ее от верной гибели.

Желая как-то вернуться в игру, я признался девушке:

– Ты знаешь, а ведь у меня тоже есть берет.

И тут же зачем-то добавил:

– Только он не голубой, а в клеточку.

Девушка изучающе посмотрела на меня. Я понял, что в этот момент она мысленно примеряет на меня берет в клеточку.

Моя спутница попрощалась, и в ее голосе было в разы больше решимости, чем даже минуту назад, когда она предложила ее не провожать.

Я остался один на станции метро «Парк культуры». Вокруг меня на головах мерно покачивающихся в такт своему опьянению гренадеров плескалась синева.

И все-таки одну вещь в тот день я сделал правильно: свой берет в клеточку я оставил дома.

В фильме «Жестокий романс» я в худшем случае ассоциирую себя с Карандышевым, в лучшем – с лошадью Паратова.

Что-то не то у меня с самооценкой…

Видимо, где-то тут и следует искать аномалию, минусовавшую моих жен.

Я – антиикона стиля. На мне модное не сидит, а валяется. Если я надеваю модное, оно на мне моментально выходит из моды. Если я вообще надеваю что-то, хоть носки, миль пардон, где-то плачет один Дольче и один Габбана.

Одно время я пытался спрятать свой антигламур под толстовками. Но даже толстовки сидели на мне так, как будто я Толстой. Из мешка торчит маленькая голова – мой автопортрет в толстовке.

Инстаграм меня блокирует сразу на входе, из бутиков меня выгоняют, как Джулию Робертс в «Красотке».

Любой шейный платок выглядит на мне как носовой, а любой галстук – так, будто меня на нем собираются повесить.