Олег Батлук - Исповедь старого молодожена

Майки с принтами встают у меня колом на животе, так что любой рисунок немедленно превращается в карикатуру.

Однажды я купил красивое цветастое кепи и какой-то невероятный радужный шарф. Они, конечно, не сочетались, но в моем случае это нормально: у меня и голова с телом не очень-то сочетаются.

В таком виде я показался своей старой знакомой, которая когда-то работала в модном журнале. Знакомая долго меня разглядывала, а потом сказала:

– Что-то здесь лишнее…

– Что лишнее? – спросил я.

– А! Поняла! Здесь лишнее – ты.

Однажды Сема наблюдал, как я ухаживал за очередной своей несчастной любовью. Все девушки, которых я выбирал, автоматически становились моей несчастной любовью, хотя сами при этом выглядели вполне счастливыми. Я не то чтобы ухаживал: есть такой замечательный анахронизм – волочился. Так вот, я за девушками именно что волочился, как консервные банки за машиной молодоженов.

Друг решил мне помочь и заявил, что моя техника пикапа (он специально так обозвал мой метод, чтобы меня унизить) неприемлема и унижает мужское достоинство:

– Чего ты лебезишь?

(Еще один замечательный анахронизм).

На мой вопрос «а как надо?» Сема ответил, что нужно держать женщину на расстоянии и демонстрировать неприступность. Из практических советов прозвучал один: стоять при избраннице монументально, с каменным лицом, и косплеить Ленина. Мужское лицо, как заметил мой ловеласистый друг, – мощное оружие. Мол, профессионалы умеют управлять женщиной одной бровью, вообще без слов. Мол, сам он всегда именно так и делает, и женщины на него слетаются, как на запретный плод. Эта метафора оказалась настолько яркой, что в ту же ночь мне приснился дивный сон, в котором женщины, которые почему-то были в образе пчелки Майи, пикировали на Сему, который почему-то был в образе Винни-Пуха. Сон странный вдвойне, ведь мультики не снились мне с детства.

Через некоторое время после этого дружеского мастер-класса я случайно столкнулся на улице с девушкой, за которой Сема в ту пору ухаживал. Мы поболтали, и в конце разговора я игриво спросил ее:

– Семе привет передать?

– Нет, не надо.

– А, понимаю. Сама передашь?

– Нет, сама тоже не передам.

Повисла неловкая пауза. Было слышно, как на ветру шелестят мои брови.

– Странно, – заметил я, решив, что пора отстаивать геополитические интересы друга, – он же вроде тебе нравится…

– Кто, Сема? Я тебя умоляю. У него вечно такое лицо, будто он просрочил ипотеку.

Я слонялся в торговом центре и поравнялся с плакатом, рекламирующим магазин женского белья. На рекламе, как ни странно, была женщина в нижнем белье. Красивая. Улыбается. Я тоже начал ей улыбаться. Смущаясь и отводя глаза. Женщине. На плакате.

Это заметила другая женщина, которая шла мне навстречу. Живая. Не нарисованная.

К несчастью, настоящая женщина заметила, что я улыбаюсь нарисованной, раньше меня самого. Зачем я улыбался нарисованной женщине – это отдельный вопрос, возможно, даже медицинский.

Я похолодел. Наверняка эта дама решила, что я чокнутый, предположил я.

Я тихонько обернулся, чтобы как у Леонидова в песне… Ну, посмотреть, не обернулась ли она.

А она обернулась.

И когда живая, не нарисованная женщина увидела, что я тоже обернулся, она нервно ускорила шаг.

Ой, все.

Вот если бы я не обернулся, возможно, она бы ничего такого и не подумала. А так – перебор, конечно, однозначно.

Подсознание, сволочь, какого лешего ты перемигивалось с той нарисованной женщиной за моей спиной? Тебе что, лифчики вообще нельзя показывать? Позоришь только меня перед людями…

Семе я рассказываю о себе многое. Гораздо больше, чем ему нужно обо мне знать. И уж точно гораздо больше того, что одному человеку безопасно знать про другого. Я будто бы прихожу на наши встречи с переносной католической исповедальней, каждый раз любезно приглашая Сему внутрь.

Но эту историю я не рассказал даже Семе. У него тогда еще брезжила надежда на то, что мой обратный отсчет жен однажды закончится, и я навсегда распрощаюсь со своим единственным в мире отрицательным гаремом. А эта история окончательно ставила на мне крест, размашисто, жирным красным карандашом.

Когда до мачо мне оставалось два визита в фитнес-клуб, одна пломба и пятнадцать сантиметров роста, пришла она. И сразу все испортила.

Бабы уже были готовы идти дождем. Я расставлял тазы, ведра и прочие емкости. Но тут она.

Она пришла воровато, в ночи, под утро, и тихо села на голову.

Сверкающая и гладкая, до омерзения глянцевая.

Лысина.

В зеркале на меня смотрело полное фиаско. Полное, потому что к моменту прихода лысины в мою жизнь в ней уже поселился лишний вес.

Первой моей реакцией, реакцией нормального среднестатистического тщеславно-лживого инстаграм-горожанина, было лысину спрятать. Стереть ее с лица земли, точнее, с головы лица.

Лучше всего прятать лысину, конечно, под кивером. Это такой гусарский головной убор. Но для кивера мне немного не хватило – века этак два.

Также вполне пристойно скрывать лысину под каской, но к строевой службе я был с младенчества негоден.

Все остальные современные покрытия для черепа, как-то: шляпы, кепки, буденовки, чепчики, колпаки, – не решали моей проблемы в закрытых помещениях, где принято ходить простоволосым.

Мне пришлось искать другой выход. И, как потомственная икона стиля (спортивные труселя моего деда, обхватом в две московские области, гремели на всю округу), я этот выход нашел.

Дело в том, что лысина поразила меня не тотально, а скорее локально, по типу Ильича. Вдоль моего кумпола посредине пролегла безволосая межа, от темечка до лба. А по краям головы волосы продолжали расти, даже с какой-то утроенной прытью, видимо, от страха при виде межи.

Я самозабвенно отращивал эту боковую шевелюру и зачесывал ее противоположно росту – не вниз, а вверх. Со временем у меня на башке воздвигся полноценный Гранд Каньон. Нависающие с двух сторон волосяные стены отбрасывали тень, в которой блекла ненавистная лысина. В темное время суток, да при эрогенном свете торшера, я был еще очень даже ничего, тот еще гусар, даже без кивера.

Правда, матушка по ночам тайно ворожила на приворот ко мне парикмахерши. Или парикмахера: пол в данном случае роли не играл.

– Постригись, сынок, постригись! – умоляла меня не только матушка, но также перепуганные домашние цветы и кот.

Но гусара стричь – только портить, это же общеизвестно.

Девушки, правда, не шли. Ни дождем, ни даже тонкой струйкой. Ни капли девушек с неба за долгие дни, да что я вру, недели, да что я опять вру, месяцы.