Сергей Марчук - S.T. Since Tempore

Этот памятник, остаётся одним из немногих в своём роде, ведь деньги на его изготовление по инициативе выпускников Царскосельского лицея, в котором учился Пушкин, собирала вся страна. В память о друге… Они действительно считали его одним из них, хотя прошло несколько десятков лет и это были уже другие лицеисты… Но он всё-таки оставался их другом, оставаясь таковым и для всех последующих поколений. Деньги собирали двадцать лет, а памятник изготавливали и отливали в столице на Неве ещё пять долгих лет. И памятник получился, причём настолько хорош, что все современники отмечали совпадение черт лица Пушкина. Он встал, там где ему положено было встать, изящным заключительным паззлом, на точно отведённое ему пространством и временем место, среди степенно застывших фонарей и проезжающих экипажей, спешащих простолюдинов и зеленеющих аккуратно-подстриженных крон деревьев, стоящих вдоль дороги, невысоких крепких двухэтажных кирпичных зданий и стоящего напротив золотисто-сиреневого Страстного монастыря, где, конечно же, за него непрестанно молились…

А в 1937 году, через 100 лет после убийства Пушкина, усилиями большевиков, Страстной монастырь перестал существовать. Это произошло буднично-равнодушно, через месяц на месте монастыря зияла дыра, ещё одна незаживающая рана прошлого, безвозвратно уходящего в небытие. Как и всё, связанное с историей в этой стране, изменения были немного жутковаты. Словно памятник Командору, Пушкин развернулся на сто восемьдесят градусов и замер на другой стороне площади, на месте развалин Страстного…

Филя почему-то вспомнил про ту самую страстную икону из разрушенного монастыря… Её Филя лобызал в церкви Воскресения Христова в Сокольниках, теперь её дом там. Он долго сидел перед этой необычной иконой. Светло-зелёный фон иконы словно завораживал, потрясало грустное спокойствие божьей матери, придерживающей прильнувшего к ней младенца Иисуса, и строгие лики двух ангелов по краям иконы с орудиями страстей – крестом, копьём и губкой…

Ноги у Фили немилосердно гудели, а живот периодическим урчанием напоминал о нарушении режима питания и настоятельно требовал вкусной и здоровой пищи. Филя сел на скамейку и достал из рюкзака большую медную кружку с надписью «СОТВОРИТЕ МИЛОСТЫНЮ», любовно протёр надпись полой подрясника и поставил рядышком…

Внезапно рядом с Филей остановился сухонький старичок с тростью. Почему-то слово «интеллигент» в сознании современного общества слилось со словом «бывший», как будто интеллигентность, как болезнь, со временем проходит. Внешний облик образцового интеллигента в умах людей намертво сжился с образом Антона Павловича Чехова. Благообразный, худощавый, в очках, с бородой клинышком и усталостью от этой жизни в глубине глаз, хотя последнее, наверное, как доминантный ген присутствует у всех людей, относимых к этой породе. Подошедший старичок, как ни странно, действительно был чем-то похож на Чехова. Ветхое, не по сезону пальто серого цвета, было кое-где аккуратно заштопано, присутствовали и круглые очки, и реденькая бородёнка, а на голове, вот уж действительно редкость, красовалась шляпа. Когда вы её видели последний раз в городе? Разительным диссонансом выглядела дорогая тёмно-коричневая трость с металлическим набалдашником, возможно, по цвету даже и серебряным…

– Ну, что, Человек Божий, как там на просторах нашей необъятной Родины? – весело спросил старичок, хотя его глаза грустно-участливо посмотрели на потрёпанное одеяние Фила.

– А вы чей? Разве не Божий? – наивно спросил Филя, и, уже убеждённо, продолжил: – Все мы люди Божии.

– И плохие люди? – лукаво спросил старичок.

– И плохие, и хорошие. Да и плохой, хороший, это как посмотреть. Может для себя и своей семьи очень даже и хороший, а для других плохой. Может когда и поступил вроде бы плохо, а глянешь, через десяток лет оказывается и наоборот. Судить только себя можно, а других судить не твоё дело…

– Ба! Да ты философ! – опять улыбнулся старичок, присаживаясь на скамейку рядом с Филом. – Хотя, как тут не будешь философом? Всякий странствующий уже философ. Странствия – лучшее занятие в мире, о котором мечтают все, а позволить могут себе немногие. Когда бродишь – стремительно растёшь, в твоей душе откладываются люди, города, страны, и ты изменяешься вместе с ними. Таких людей узнаешь сразу. Если Господь привёл нас в этот мир, то какое счастье, постараться как можно более познать его! А познавая его, поневоле становишься философом. Сократ, например, считающийся величайшим философом, может быть лучшим из них, не написал ни строчки. Это он был родоначальником философской диалектики, понимаемой как нахождение истины с помощью бесед, то есть постановки определённых вопросов и методического нахождения ответов на них. Он ходил по городам и рынкам, слушал какую-то людскую болтовню… Он умел задавать правильные вопросы и умел самое главное – слушать, внимательно слушать своего собеседника. Сократ учил, что добродетель и есть мудрость, и что знающий доброе, обязательно поступает по-доброму, а поступающий по-злому, или не знает, что такое добро, или творит зло (обычно ради торжества добра). В понимании Сократа не могло быть противоречия между разумом человека и поведением его среди людей… Ну, а всем известный русский Сократ, первый философ Российской империи бродячий философ Григорий Сковорода…

– А это тот, странствующий философ-богослов, который велел на своей могиле написать «Мир ловил меня, но не поймал»… – протянул Филя.

– Да, да, тот самый, который был близок с фаворитом Императрицы Елизаветы, графом Алексеем Григорьевичем Разумовским, также происходившим из казаков, тот самый, который путешествовал вместе с Владимиром Калиграфом, вёзшим в Москву труды Эразма Роттердамского и Готфрида Вильгельма Лейбница, да и к тому же, который приходится двоюродным прадедом другому русскому философу Владимиру Сергеевичу Соловьёву…

– А я слышал рассказ, как Григорий во время одного из своих многих странствий, то ли в Польше, то ли в Австрии, проходил как-то мимо сельской церкви во время обедни. Двери в церковь были открыты, ну и он зашел в храм. Церковь была практически пустая, а священник стоял с чашей в руках, ожидая причастников, но никто так и не подошел. «Неужели можно Жертву Божию отвергнуть?» – сказал Григорий. И, как говорят, «со дерзновением приступил к Причастию», прямо как был: пыльный, немытый, с дороги… Приходской священник спросил подошедшего к чаше Григория: "Понимаешь ли, что делаешь, готов ли?" Тот ответил: "Понимаю и готов!" И священник приобщил его к чаше, признавая его правоту, что сердце его было чисто…

– Да! Это Сковорода! – старичок улыбнулся, – В этом весь он!..