Роман Михеенков - Слова и музыка

– Можно мне тоже, не могу больше терпеть?

Я все точно рассчитал. Облегчение после туалета подействует на них расслабляющее, могут и разрешить.

Бандиты переглядываются, что-то лопочут на своем языке:

– Иди, да, быстро. Мы здэс,– подвигал пистолетами в карманах плаща.

На окне в туалете стоит банка от «кильки в томате», служащая пепельницей. Крайняя кабинка со спасительным окном занята. Судя по немелодичному кряхтению, это надолго.

– Слушай! Выручай! Мне срочно надо в эту кабинку!– шепчу, приложив губы к самой двери.

– Вам что, больше срать негде?

– Мне окно нужно, чтобы вылезти, меня сейчас убьют!

Господи, благослови валторнистов! Молодой человек поверил моему шепоту и выскочил, в одной руке держа штаны, в другой футляр с валторной.

– Спасибо тебе, только не выходи, пока я не вылезу! У двери вооруженные бандиты.

Молодой человек, похожий на Бетховена в юности, мгновенно удалился в соседнюю кабинку. Экстремальная новость подарила ему вдохновение.

Какая сволочь забила форточку гвоздями!

Я хватаю банку от кильки, надеваю ее на кулак, замах. Осколки со звоном падают мне под ноги. Полет со второго этажа длится бесконечно. Я слышу крики бандитов, приглушенные хлопки выстрелов, треск выбиваемой двери.

Долгое время я мечтал вернуться в Россию, пока не выяснилось, что Мандариновый Джо теперь депутат законодательного собрания, а по схемам начальника упаковочного цеха и его зама теперь работает государство. Европа, Америка и Австралия так и не стали для меня родиной. Как же сложно найти консервы «Килька в томате» здесь в Венеции. Каждый год к пятнадцатому сентября я исхитряюсь эти консервы «достать», как это называлось в юности. Отмечаю мой второй день рождения. Я расчехляю аккордеон, пою матерные частушки, закусываю водку килькой. Первый тост за начальника упаковочного цеха, второй – за его зама. Я знал, где они прячут кассу. Это позволило мне сбежать за границу и комфортно существовать уже многие годы. Третий тост за меня:

Килька плавает в томате,

Ей в томате хорошо,

Только я, е**на матерь,

Места в жизни не нашел.

Мюзет

Allegretto

– Мадмуазель, как пройти к площади л’Этуаль? – мой вопрос вспорхнул по клавиатуре и спрятался в переливах аккордеона.

Я вздрогнул, услышав звуки собственного голоса. Что произошло? Я вдруг очутился в Париже и обращаюсь к очаровательной незнакомке на чистом французском. Или мы знакомы? Нет, такую не смог бы забыть. Ангел… а в глазах чёртики пляшут вальс-мюзет. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три… Вспомнил. Ренуар. Портрет Жанны Самари. Мы виделись в Пушкинском музее. Неужели я провалился во временную дыру?

– Мсье преследует девушку десять кварталов, а потом с парижским акцентом интересуется, как пройти… думаю, он собирается угостить её бокалом красного вина?

В интонациях незнакомки не было и намёка на доступность. Журчание мюзета. Аромат цветущих каштанов. Лёгкость прозрачного шарфа, парящего вокруг её изящной фигурки. Она неуловимым жестом пригласила меня в свой Париж. Мой Париж?

– Я здесь впервые, поверьте…

– Жанна, – улыбнулась моя парижанка.

– Пьер, – представился на французский манер.

– Кафе на ваш выбор, милый Пьер, куда мы пойдем? – промурлыкала она строчку второго куплета, пока я путался в словах недопетого первого.

Куда?.. Зачем она спросила?.. Сейчас всё исчезнет…

– Ах, Жанна… Я никогда не был в Париже, не знаю ни слова по-французски. И говорю с вами только потому, что прямо сейчас в студии звукозаписи играю на аккордеоне вальс-мюзет.

– Я персонаж вашего вальса? – удивилась девушка.

– Увы… Я в унылой осенней Москве, моя студия затерялась в подвалах заброшенного завода в промзоне на шоссе Энтузиастов. Только не исчезайте, Жанна, у нас ещё один куплет.

– Идёмте ко мне, я сварю потрясающий кофе…

– Милая Жанна, всего куплет… С вами хочется симфонии…

– Тогда скажите, как пройти на Шоссе Энтузиастов? Я не могу просто так с вами расстаться.

Надо же, я её только что придумал, а она уже не хочет со мной расставаться. Как стремительна фантазия самовлюблённого аккордеониста.

Вычурный пассаж пронёс мою руку над клавиатурой и растворился в пустоте, не оставив впечатления концовки. Не верю в финалы. Закончиться могут ноты, вальсы не заканчиваются. Особенно мюзеты. Их очаровательное легкое прихрамывание на слабые доли создаёт пространство свободы и бесконечности. Наивное и совершенное.

ххх

Над пультом, утыканным лампочками, датчиками и кнопочками, безутешно плакал звукорежиссёр Лёвушка – нежный юноша с трепетной душой. Он был до стихосложения в меня влюблён. Но Левушкина нежность была настолько уточнённой и изысканной, что не позволяла даже намёков на нашу физическую близость. Так влюбляются в картины или поэмы. Я тоже по-своему любил Лёвушку – светлого и открытого человека. Познакомившись на проекте – записи диска французских вальсов, мы стали друг для друга Парижем, в котором оба не были никогда.

– Пётр, вы играли… как бог… а у меня магнитофон плёнку зажевал… – выдохнул Лёвушка между всхлипами.

– Спасибо, что не остановил.

– Это было… Это было…

– Не переживай, музыка же не на плёнке.

Неизменно элегантный, одетый с безупречным вкусом, Лёвушка каждое утро выходил из метро «Авиамоторная», не поднимая глаз пробегал вдоль промзоны, пробирался через груды строительного мусора, чтобы перенестись в наш Париж. Будто от шоссе Энтузиастов до Елисейских полей кто-то проложил тайную ветку метро. Поезд до Парижа отправлялся с первыми звуками аккордеона, а я исполнял роль машиниста. Раз-два-три. Раз-два-три…

– Buonjoure, Пьеро…

– Buonjoure, Жанна. Кто показал тебе дорогу на шоссе Энтузиастов?

– Я на Монмартре, милый…

– Значит, я снова в студии.

– Продюсер торопит тебя, а ты целый день играешь один и тот же вальс.

– Боюсь, в других вальсах тебя не будет.

– Буду, Пьеро… я буду во всех твоих вальсах.

ххх

Продюсер – таинственный армянин Ашот, дальний родственник Шарля Азнавура – нашёл меня, играющего мюзеты в переходе метро «Тверская» – «Пушкинская», в середине девяностых. Его братья, проживающие в Париже, решили, что французская национальная культура в глубоком кризисе и её необходимо срочно поднимать с колен. Пользуясь именем великого шансонье, они выпросили у французского правительства деньги и поручили Ашоту-продюсеру найти в Москве аккордеониста. Большего абсурда представить просто невозможно. Но…

– Сколько за песню? – пристально глядя мне в глаза, поинтересовался Ашот.

– Триста, – высчитал я рублёвый эквивалент тогдашних десяти долларов.

– Это за первые три – аванс, – кивнул продюсер и отсчитал девять стодолларовых купюр.