Густав Водичка - Родина дремлющих ангелов

Все поползновения объяснять суицид слишком заужены и не отражают его истинных масштабов. Наивно полагать, что самоубийство — это проблема отдельных радикально удавившихся граждан. Практически, каждый из нас имеет к этому прямое отношение. Нельзя найти взрослого человека, не испытавшего желания наложить на себя руки тем или иным способом. Мы не только позволяли себе думать над этим, но даже многократно смаковали эту мысль, особенно в подростковом возрасте, когда делали массу принципиальных открытий по мировоззренческим вопросам.

Это время счастливых эстетов. Здесь можно было ощущать себя планетарным явлением, где неразделенная любовь, разрастаясь до космических масштабов, служит подходящим мотивом для величественной трагедии. Подросток — это вывернутые наружу рецепторы. Активно контактируя с миром, он легко идет на самоубийство как на эротически насыщенное, эстетически привлекательное волевое действие. То есть речь идет о том, что представляется красивым и необходимым настолько, что многие подростки, не желая расставаться с этим, стремятся пережить множество дублей так называемых неудавшихся самоубийств. Чуть позже, заметно огрубев, они перестанут развивать полюбившуюся тему. Только самые талантливые из них останутся верными своим вкусам.

Социальные трудности здесь, конечно, ни при чем. Африка представляет собой сплошную социальную рану, однако вешаться там не принято. Тяга к самоубийствам — это привилегия развитых и утонченных наций.

Чем выше уровень развития, тем больше народа лезет в петлю. В бывшем СССР рекордсменами были прибалты, в Европе — датчане, финны, венгры, в Азии — японцы. Чтобы скрыть истину, хитроумная суицидология объявила угрофинскую группу генетически склонной к самоубийствам, что следует расценивать как откровенный, махровый расизм, отрицающий возможность других народов подняться в своем развитии до высоких культурных планок.

Простому человеку нелегко сделаться римским патрицием, демонстративно вскрывающим себе вены. Для этого нужно родиться в благопристойной семье, учиться музыке, чистописанию, истории, философии, живописи, искусствоведению, — тогда, глядишь, и русская рулетка станет доступным и понятным развлечением. Но, если воображение дальше кукурузного поля не летает, повиснуть на перекладине — шансов маловато.

В былые времена у людей хватало вкуса радовать себя самоубийствами из мести, когда человек этой процедурой необратимо оставлял за собой последнее слово. Одураченный оппонент уже не мог ответить аналогично, потому что исчезал объект, способный оценить. Теперь это почти вышло из употребления по совершенно понятным причинам — общая культура хромает. Даже японцы заметно опустились: на любование сакурой их еще кое-как хватает, а на красивое харакири — уже не очень. Благо, Северная Европа набирает обороты: в Дании — родине нежных сказок — опечатали крыши всех высоких зданий, чтобы жизнелюбивый народ поменьше сигал вниз.

Басни о потерянных поколениях, безысходности, духовном оскудении в данном случае несостоятельны. Не зря в западном мире так болезненно реагируют на массовые самоубийства где-нибудь в Гватемале. Германским бюргерам неприятно, что кто-то “складывает ласты” по команде. В самом деле, ведь здесь некого обвинить в сумасшествии. Кроме того, эта тенденция указывает на то, что высокое искусство стало принадлежать народу и культура проникла в массы. Все, что представляет угрозу элитарности суицида, не может нравиться состоятельным джентльменам.

Самоубийство — это глубочайшая, развитая функция, которую нельзя оценивать по формальным признакам. Самоубийство механическое, связанное с немедленным, рефлективным прерыванием острой физической боли, мало связано с общим контекстом явления.

Когда нас веселят анекдоты и шутки на тему самоубийств, мы смеемся, подсознательно чувствуя свою мелочность. Наша ирония — это самозащитная реакция низшего порядка. Когда Йозеф Швейк Ярослава Гашека предлагает сокамернику свои подтяжки или рекомендует удобное окно для пани Мюллеровой, ему не до шуток. В своих поступках он цельный, истинный и открытый. Для него, как для типичного жителя просвещенной Австрийской империи, вопрос о самоубийствах давно решен. Швейк определяется только в методах. Он изучает и выбирает. Смех по этому поводу автоматически разоблачает наше слабоумие.

Самоубийство — это самое высшее волевое действие, за которое человек в самом деле несет ответственность в полном объеме. Поедание запретного плода, от которого, по словам Бога, Адам и Ева должны были неминуемо умереть, есть не что иное, как первая попытка самоубийства, с которой начались все дальнейшие волевые действия людей.

Религиозное осуждение самоубийств странно тем, что ставит под сомнение тотальность божественного контроля над всем происходящим. Лишних деталей в природе не бывает. Своевременное вскрытие вен не может противоречить высшим замыслам. Анна Каренина была аристократкой и действовала согласно красоте сюжета. Если бы Гитлер был плохим художником, как утверждают некоторые завистники, он никогда бы не смог застрелиться.

Рост самоубийств не угрожает цивилизации, а лишь подчеркивает уровень ее развития. Если нация не может похвастаться наличием самоубийц — это действительно тревожный сигнал. Значит, в стране — невежество и безвкусица достигли невиданных масштабов. В этом случае надо срочно принимать меры: менять законы, правительство, навязывать школьникам чтение классической литературы и бальные танцы. Другими словами — достигать качественной и умственной зрелости. И как только люди начнут падать с небоскребов, подобно спелым грушам, можно считать, что нация достигла изобилия.

Ведущий архитектор Третьего рейха Альберт Шпеер уважал своих потомков. Зная, что рано или поздно его творения разрушатся, он выдвинул “теорию ценности развалин”. Но высшее партийное руководство сочло это кощунством. Только Адольф Гитлер, как настоящий художник, понимал: ржавой арматурой железобетонных руин вряд ли можно навеять романтизм и пробудить дух национального величия. Поэтому он поддержал Шпеера и приказал вести важнейшие стройки государства с учетом “закона развалин”.

Хотя архитекторы древности в своей работе вряд ли руководствовались чем-то подобным, все же следует отдать им должное — мы получили в наследство шедевриальные руины. Даже равнодушных антиподов они способны магически притягивать к себе.

Когда мы в детстве что-нибудь возводили, а затем ломали, это было нормой творческой игры. Однако любование разрушенным заключало в себе нечто большее. Романтика рухнувших сводов делает мальчика воином, а мужчину — философом. Руинам нечего предъявить — они всегда совершенны, лаконичны и правдивы.