Виктор Суворов - Золотой эшелон

— А за что?

— Увлекся я на этой фабрике проклятой…

— Как же тебя наказать?

— Расстреляйте меня, товарищ полковник, — говорит Драч, а сам думает: это ж надо таким змеем быть!

Мне ж самому и наказание себе выбирать приказал, а маленькое выбирать неудобно…

— Ладно, Ваня, хитрый ты мужик, мне тебя, видать, не перехитрить. Если бы ты выговора попросил, так я б тебя расстрелял. А раз расстрела просишь, так даже и выговор объявлять неудобно. Под арест тебя сажать некуда. Держать в купе под домашним арестом тоже не очень удобно, кто ж тылом править будет? В общем, так, вес тебе все равно надо сбрасывать: девчонки, как я наблюдаю, на тебя поглядывают. Так вот для этой твоей же пользы наказанием будет трое суток лечебного голодания.

— Есть десять суток лечебного голодания! Разрешите идти?

— Разрешаю!

Утро раннее. Свежее. Еще и солнце не выкатилось. Роса по травам, и эшелон весь в росе, и рельсы. Будто и не было недавнего боя, будто и кровь не лилась, просыпается эшелон — с улыбкой. Да и как в такое утро не улыбнуться? Ишь как птицы галдят! Это значит: вот сейчас уже взойдет наше красное-круглобокое, и еще поживем, братцы, еще поживем!

— Поливай, поливай, воды не жалей!

Каждая остановка используется до упора: надо и оружие чистить, и умыть народ, и накормить, и караулы развести. И спешит народ военный вдоль поезда. Каждый по своему делу — по самому срочному. И котелки уже загремели, и ноздри солдатские настроились на волну запаха: что там Тарасыч сегодня умудрил?

— Поливай же, змей, поливай!

Много ли намоешься в том вагонном умывальнике! Не привык солдат воду горсточкой черпать. И потому высыпал весь батальон к водокачке станционной, льет воду на себя ведрами, льет брандспойтами. Тесно, да весело.

— А ты в штаны-то не лей, не лей, дьявол! А то уж я тебе налью!

И кому-то в вагон ведра тянут. Это караульным, конечно, — тем, кому от дела отрываться нельзя.

— Сержант Березов!

— Я!

— Из твоего взвода наряд на кухню в полдень!

— Мочалка!

— Я!

— А ствол танковый дядя чистить будет?

— Всем машинам, вчера в деле побывавшим, — техосмотр!

— Бизон, мать твою, а ты хлеб на взвод получил?!

— Девушку, девушку пропустите!

— Девушка, а вам ведерочко не помочь донести?

— Девушка, а вы случаем не Катериной зоветесь?

— Расступитесь, жеребцы, женщин пропустите, не время кобелировать!

— Седьмой взвод, строиться! С котелками!

— Ай, Тарасыч, не жалей! Не жалей, Тарасыч! А ну, подкинь еще такую ложечку!

Тарасыч, любимый всеми за типичную свою поварскую внешность и доброту, ухмыляется в усы, однако поблажками не балует. В котелок протянутый — плюх черпак каши, и отваливай. Следующий, так тебя растак! Не задерживай!

— Эх, Тарасыч, жаден ты сегодня! Что котелок-то неполный! Если со всего батальона по полкотелка наэкономишь — то это сто пятьдесят полных выйдет! Ведь сам-то все не прожуешь!

— А вот я тебя черпаком по черепку звякну за подозрения такие! Ишь, умник, Тарасыча уличить собрался!

Да ты у мамы в пипке сидел, когда мы с ребятами Саланг-перевал держали!

— Да ты, Тарасыч, не скрипи! Обиделся, что ль? Я ж шутя!

— Как же ты, Тарасыч, Саланг-перевал держал? Чем от душманов отбивался? Не поварешкой ли?

Масло большими кусками режут на целое отделение, а хлеб — буханками, тоже на отделение. Плащ-палатку отделение расстилает поотдаль и устраивается уютным кружком. Семь человек — две буханки хлеба. Масла если не вволю, то много. И по котелку каши гречневой с тушенкой. Масла в кашу Тарасыч не жалел.

— Слышь, Сашок, а ты зря на Тарасыча.

— Да сказал же — в шутку! Во народ, юмора не понимает!

У вагонов партийных боссов — объявление: «Политинформация проводится ежедневно на первой остановке. Дополнительные семинары — по желанию участников. Явка на политинформацию — обязательна».

К нему уже привыкли, не смеются даже. Разумеется, на эти политинформации никто не ходит, за единственным исключением. Поль Росс человек любознательный и не упускает случая понять побольше о России.

Придя с очередной политинформации, он ошарашивает Драча заявлением:

— Если вы даже убитым счет не ведете, то как же вы научитесь деньги считать?

— Как это убитым счет не ведем? Ты что, офонарел?

— «Офонарел» — это как?

— Неважно, это выражение такое. Ты мне сердце не трави! У меня друзей убивали — так я их всех помню!

— А я сегодня спросил товарища Званцева, сколько миллионов убили за коммунизм. Я читал вашего Солженицын и хотел знать, есть ли это правда. Товарищ Званцев сказал: Солженицын есть клеветник, а теперь перестройка. Но сколько убили за коммунизм, товарищ Званцев не сказал, а сказал — это неважно, важна идея. Клеветник считает, коммунист не считает… Трудная страна!

— Да наплюй ты на Званцева! Врет он все.

— А кто не врет?

— Ты смотри, Поль, сам. Котелок варит?

— «Котелок варит» — это как?

— Неважно, это выражение такое. Я хочу сказать: ты смотри и думай — и все поймешь, если, конечно, в нашей каше вообще разобраться можно. Дядю не спрашивай.

— Спрашивать надо. Есть разные мнения, Иван, и в каждом своя правда.

— Правда одна, Поль. Только до нее нам еще топать и топать.

— «Топать» — это как?

Оба успели уже привязаться друг к другу. Зубров был занят почти все время и только частью мог участвовать в их разговорах. Поль стремительно набирал русский язык, Драч усвоил кое-что из английского (разумеется, с правильным американским произношением). Им очень нравилось спорить.

— Слышь, ребята, а командир-то наш девку свою даже на остановке не выпустил! Ну, первая ночь — я понимаю — его право… А дальше — что ж он про народ забывает? Как ни крути — вроде нехорошо получается…

Разговор шел в солдатском купе, где за чайком собрались все шестеро законных обитателей плюс девицы: Сонька, Зинка и Рая. Сонька немедленно взвилась:

— А вы что, кобели, хотели бы, чтоб он ребенка вам кинул, под колхоз? Нас вам мало, вам еще и дитя подавай!? А как отколхозите — так и быть ей блядью до конца дней? Сами ж, паскуды, иначе не назовете! А ее вы спросили, хочет ли она в таком звании жить?

— Да ты, Сонь, чего? Ты не психуй! Да как ее спросишь, раз она из купе командирского не выходит? А может, ей хочется?

— Га-га-га!

— И правильно делает, что не выходит — к таким-то бандюгам! У меня отчим был такой, как вы, — тоже думал, что мне хочется! А мне еще пятнадцати не было… Я из дома тогда сбежала, мы в трубах ночевали… Потом, конечно, воровайкой стала, колония малолетних преступников… Тоже, между прочим, воспитатель думал, что мне хочется! Только там уже деться было некуда. Львовская колония — на Замковой горе, не сбежишь. Девки пробовали…