Джон Барт - Плавучая опера

- Домой ее поскорее надо, - беспечно заметила Джейн. Похоже, и ее, и Гаррисона несколько смущало присутствие капитана Осборна, хотя капитан терялся в ее обществе еще больше. - Спокойной ночи, Тоди! - улыбнулась она приветливо, но без всякой нежности. - Увидимся на днях.

- Само собой, - поспешил с ней согласиться Гаррисон, отступая к трапу.

- Конечно увидимся, - сказал я приветливо, но без всякой нежности, и мы расстались. С того вечера я три раза видел Гаррисона при разных обстоятельствах, а с Джейн говорил только раз, на вечеринке в 1938 году, когда апелляционный суд Мэриленда окончательно решил дело в пользу Гаррисона (чье присутствие на разбирательстве было необязательно: я изложил наши доводы, он прислал в фирму чек на 50 000 долларов, - передал его вице-президент маринадного треста), с Джинни же, прелестной моей Джинни, которой теперь двадцать один год, и она всем кружит головы в Ракстоне и на острове Гибсона, я вообще больше не виделся, хотя время от времени читаю про нее в балтиморской "Сан", в колонке светской жизни. Полтора года Мэки провели в Амальфи, Канне и Биаррице, а по возвращении обосновались неподалеку от Балтимора, так что ничего удивительного, что мы почти друг с другом не пересекаемся.

Доковыляли мы с капитаном Осборном до Главной улицы, потом до гостиницы, где и простились в холле.

- Ты вот что, Тоди, - подмигнул он мне. - Загляни-ка на минуточку ко мне, сюрприз для тебя есть.

Я последовал за ним в его номер, где, ухмыляясь от уха до уха, он мне презентовал большую бутылку "Южной неги".

- Держи, это твоя.

- Ну зачем вы? - И, отвинтив пробку, я понюхал: замечательный аромат.

- Так я ж тебе должен, - сказал он, краснея. - Забыл, что ли, утром-то про что говорили, ну вот, все как условлено было.

- Так давайте сейчас и разопьем, - ответил я. - Давайте, самое времечко сейчас, представление-то кончилось, больше не будет.

- Да пес с ним, по мне, так и не надо, - пробурчал капитан Осборн.

- Может, Мальчишечку позовем? - предложил я. - Схожу к Хекеру в номер, ладно?

Я поднялся на самый верх, где была крохотная спаленка мистера Хекера, постучал, но, хотя из-под двери мерцал свет, отклика не последовало.

- Мистер Хекер, позвольте? - И дернул за ручку, не веря, что в половине одиннадцатого человек его возраста да с таким характером уже уляжется спать или, наоборот, выйдет подышать воздухом.

Дверь распахнулась, и передо мной открылся странный вид: на придвинутом к кровати письменном столе горела в бронзовом подсвечнике высокая белая свеча, пламя трепетало, когда из открытого окна налетал ветерок. Там же, на столе, я, приблизясь, заметил будильник, поставленный на 10.15, и том Шекспира, раскрытый на первой сцене третьего акта "Гамлета" (а на полях против слов "так трусами нас делает сознанье" стояла - хотите верьте, хотите нет - пометка: "ничего подобного"); стопкой были сложены тринадцать тетрадей, на каждой из которых значилось: "Дневник, 19…" (так я и не набрался храбрости в них заглянуть); две таблетки снотворного лежали в стаканчике. А на кровати лежал Хекер в черной пижаме - глаза закрыты, руки скрещены на груди. Ну в точности как мисс Холидей Хопкинсон, которая в соседнем номере, и выражение лица спокойное ("умиротворенное" - так было бы, наверно, точнее): пульс, дыхание - это я установил, приникнув ухом к грудной клетке и поспешно схватив его за запястье, - почти не прослушивались.

Насколько я мог судить, никакой помощи на месте оказать было нельзя, и, со всех ног помчавшись вниз, я сказал о случившемся ночному портье Херли Байндеру, а тот вызвал "скорую". Мы с Херли пошли наверх, капитан Осборн увязался тоже, то и дело прося помочь ему на крутых ступеньках, - как же, неужто без него такое волнующее происшествие обойдется, - и, пока ехала "скорая", мы все трое там, наверху, выпили. Херли с капитаном, потягивая "Южную негу", все качали головой да цокали: видно, очень на них впечатление произвело, как тщательно мистер Хекер приготовился к отбытию в мир иной.

- Нет, надо же! - все повторял капитан Осборн. - А еще с виду образованный такой!

Я время от времени принимался искать пульс мистера Хекера: кажется, хуже ему не становилось, а впрочем, куда уж тут хуже, пульс-то едва-едва трепыхался. Взвизгнув на повороте за Спрингвэлли, подкатила "скорая", и мистера Хекера прямо в черной пижаме отправили в клинику.

- Да, - протянул капитан Осборн, - задумаешься, на такое-то наглядевшись.

- Правильно, - согласился я, стараясь его успокоить, и пожелал доброй ночи. А про себя подумал: если мистер Хекер и после совершенной им глупости уцелеет, остаток дней будет ему не так мучителен, как были все последние годы, - ведь все эти его восторги по поводу старости и с очевидностью выявившееся теперь отчаяние, которое она ему внушала (сужу по внешним признакам), видимо, скорее были наигранными, чем всамделишными, расчетом, а не переживанием всерьез. Счастлив был бы добавить, что мое предположение подтвердилось, однако, оправившись от барбитурата, которого он наглотался, мистер Хекер прямо из больницы проследовал в санаторий на западе Мэриленда, поскольку у него ко всему прочему обнаружили начинающийся туберкулез, и там в 1940 году он предпринял еще одну попытку покончить с собой, тем же самым способом, с той же помпезностью, - она удалась.

Вернувшись к себе в номер, я посидел на подоконнике, выкурил сигару, - за окном поднималась ночная прохлада, мелькали огни машин, и я разглядывал окутанное темнотой кладбище у епископальной церкви Христа, как раз за ближайшим поворотом, да черное просторное небо, нависавшее особенно низко, потому что, гася звезды, его окутывали предвещавшие шторм облака. Широкая молния сверкнула над почтамтом и шпилем церкви, издалека доносившиеся раскаты возвестили о приближении шквала, бушующего над Чесапиком. Как мудра природа, столь драматично переменившая погоду именно в тот вечер, когда я столь ненавязчиво переменил образ своих мыслей! Я вспомнил о заметках, сделанных всего несколько часов назад, достал листок и добавил - в скобках - к пункту пятому:

V. Нет конечных причин для того, чтобы жить (как и для самоубийства).

Вот к этому вся она и свелась, перемена образа мыслей, произошедшая в 1937 году: просто дело шло о том, чтобы за предпосылками логично последовали выводы. Повинуясь принятым условностям, я бы хотел завершить этот спектакль картиной пробуждения новых чувств, однако, хотя с 1919 по 1937 год движение моих мыслей было во многих отношениях бурным, сам вывод, к которому оно привело, был таков, что никакого эмоционального всплеска он не требовал. Осознать, что в конечном счете нет никаких фундаментальных различий, - открытие пресерьезное, однако если на нем и остановиться, став по этой причине праведником, или же циником, или самоубийцей из принципа, тогда мысль еще не полностью продумана. Истина в том, что ничто ни от чего ничем не отличается, и эта истина тоже. А гамлетовский вопрос абсолютно лишен смысла.