Джон Барт - Конец пути

Мы глянулись друг другу с первого же вечера: было ясно, что пройдет совсем немного времени, если, конечно, я останусь в Вайкомико, и мы станем друзьями. Мне пришлось полностью пересмотреть мою первую, с налета, оценку; оказалось, что все, чем он занимался, как и некоторые его личные особенности, по которым я с такою легкостью тогда прошелся, были по большей части плодами тщательно обдуманных и неординарных по сути решений. Я понял, что Джо Морган по своей воле никогда не сделает ни шага, не скажет ни единой фразы, которых не обдумает заранее, тщательно и не торопясь, а потому ничуть не потеряет в силе и в уважении к себе в том случае, если его решение окажется неудачным. Он никогда не позволит себе оказаться в положении мисс Ранкин, к примеру, или в моем собственном положении, когда я в понедельник днем нарезал круги мимо колледжа. Такого рода нерешительность была, судя по всему, ему просто-напросто незнакома: он твердо стоял на ногах; он действовал быстро, в случае необходимости мог в любой момент объяснить свои действия, а извинения за ложный шаг счел бы откровенным излишеством. Более того, все мои четыре самые несчастливые особенности — застенчивость, боязнь попасть в неловкое положение, слабость к мелким разным чепуховинам и едва ли не в абсолют возведенная непоследовательность — также были ему чужды, насколько я мог судить. С другой стороны, по крайней мере в присутствии третьих лиц, он был склонен к этакому жеманному благонравию (моя история ему откровенно не понравилась), и, невзирая на то, что относительно легкая его возбудимость была лишена естественности и теплоты (что само по себе странно для скаутского вожатого), он был человеком, которого крайне сложно было подвергнуть критике. И, наконец, хорошо это или плохо, он был абсолютно лишен умения врать и всей той многоликой изобретательности, которая только и держится на искусстве пусть даже самой маленькой, но лжи — хотя назвать его наивным было никак невозможно; и его не интересовала карьера, в какой бы то ни было форме. И все это выматывало, невероятно выматывало с непривычки. Мы проболтали — и не то чтобы о пустяках — до половины второго ночи (я даже и не пытался вспомнить, о чем именно), и, когда Морганы отчалили, я почувствовал, что у меня был самый удачный вечер за последние несколько месяцев; что в лице Джо я приобрел невероятно интересное новое знакомство; и что я ну никак не горю желанием это мое новое невероятно интересное знакомство лицезреть в течение ближайшей — по меньшей мере — недели.

Уже в дверях Ренни вдруг встрепенулась:

— Господи, Джейк, мы же совсем забыли поздравить вас с новой работой. (Такого рода забывчивость, как я выяснил позже, была вполне в духе Морганов.)

— Вы не слишком опережаете события, а?

— В смысле? — спросил меня Джо. — А что, доктор Шотт до вас еще не дозвонился?

— Нет.

— В общем, место за вами. Комитет собирался сегодня утром, и все уже решено. Шотт, вероятно, звонил, когда вы были в Оушн-Сити или когда спали вечером.

Они оба поздравили меня, весьма неловко, потому как выразить симпатию, дружеские чувства или даже просто поздравить с чем-нибудь человека — это было не по их части. На душе у меня было слишком легко, чтобы ложиться спать, а потому я стал читать «Всемирный альманах» и завел на патефоне Моцартов Musikalischer SpaЯ. Я уже начинал понемногу чувствовать себя в этой комнате как дома; Морганы мне понравились; и я все еще пребывал в необычайно возбужденном состоянии — из-за послеполуденного своего приключения и из-за умностей Джо. Но я, должно быть, от этого всего и устал до крайности, плюс еще день на пляже, потому что проснулся я — рывком — в полседьмого утра, не заметив даже, как уснул здоровым крепким сном. «Всемирный альманах» лежал у меня на коленях, открытый на странице 96: «Протяженность авиалиний между крупнейшими городами мира»; Musikalischer SpaЯ играл, наверное, уже в пятидесятый раз; а солнце, как раз показавшееся в прогале меж двух кирпичных темных зданий через улицу напротив, выхватило ослепительно ярким лучом — мимо меня, по-над лежащим на коленях «Альманахом» — белую гипсовую рожу Лаокоона, на коей ясно читалось: мол, я здесь ни при чем.

Я поднялся, расправив затекшие члены, побрился, переоделся и вышел в город позавтракать. Из-за того ли, что вчерашний день был перенасыщен, на мой вкус, разного рода событиями, или просто из-за того, что я мало спал (должен заметить, что причины меня не слишком интересуют), но голова у меня была совершенно пустая. Всю дорогу до ресторанчика, все то время, пока я ел и пока шел обратно, было такое впечатление, что никакого Джейкоба Хорнера на сегодняшний день не обещается. Позавтракав, я вернулся к себе, сел в кресло-качалку и качался, качался там, плавая на воздусях и ни о чем не думая.

Однажды я видел сон, в котором мне почему-то было очень важно узнать прогноз погоды на завтра. Я перерыл все-газеты, но на обычных местах ничего не обнаружил. Я включил радио, но дикторы в новостях даже и не упоминали о погоде. Я набрал нужный номер по телефону (действие происходило в Балтиморе), но тамошний записанный на пленку голос, пересказавший мне все, что касалось сегодняшней погоды, никакого прогноза на завтра тоже не дал. В конце концов я позвонил в бюро прогнозов, но время было позднее и там никто не брал трубку. Я откуда-то знал номер главного метеоролога и позвонил ему прямо домой. Я долго-долго слушал гудки, потом он наконец подошел к телефону; мне сразу показалось, что голос у него какой-то странный.

— В чем дело? — спросил он.

— Я хочу знать, какая у нас на завтра ожидается погода, — как можно убедительнее проговорил я. — Это очень, очень важно.

— И нечего на меня давить, — ответил мне метеоролог. — Нечего на меня давить. А что вас, собственно, навело на подозрения?

— Уверяю вас, сэр, я просто хочу знать, какая завтра будет погода. И не вижу в своем вопросе ничего особо подозрительного.

— Не будет завтра никакой погоды.

— Что?

— Что слышали. Не будет завтра никакой погоды. Все наши приборы говорят одно и то же. Никакой погоды.

— Но так же не бывает!

— Как хотите, так и понимайте, я свое слово сказал, — погодоуправец рассердился уже не на шутку. — Не будет погоды, и все тут. И оставьте меня в покое, я спать хочу.

Сон на этом кончился, и я проснулся очень расстроенный. А рассказал я этот сон, чтобы подчеркнуть различие между настроениями и погодой, в том смысле, в каком их обычно сравнивают: день без погоды попросту немыслим, в то время как у меня, по крайней мере изредка, случались дни совершенно безо всякого настроения. В такие дни Джейкоб Хорнер переставал существовать, если не брать в расчет бессмысленного, чисто метаболического существования — поскольку никакой выраженной личности я из себя не представлял. Подобно тем микроскопическим существам, которых биологи вынуждены подкрашивать, чтобы вообще хоть как-то увидеть, меня надлежало сперва подкрасить тем или иным настроением, чтоб получить на выходе более или менее узнаваемую личность. Тот факт, что все мои разрозненные, сменяющие друг друга «я» связаны промеж собой двумя ненадежными нитями — телесностью и памятью; тот факт, что в западных языках само слово «изменение» предполагает нечто, с чем это изменение происходит; тот факт, что пусть даже некий одноклеточный биологический вид невидим без красителя, сам краситель не является биологическим видом, — я был в курсе всех этих ценных соображений, но они меня абсолютно не интересовали.