Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений

Я твердо держусь своей роли простодушной искренности и смотрю в ответ несколько озадаченно, но все так же дружелюбно. Его губы медленно раздвигаются в улыбке, и он снова берется за свою книгу. Нет, не удается ему меня опознать.

Остаток пути проходит в напряженном молчании, потому что он то и дело на меня поглядывает, недоверчиво и подозрительно. Я прямо слышу, как ворочаются мозги у него в башке. Но стоит мне, оторвавшись от созерцания тучных пажитей и коров, бросить ему ответный взгляд, как он вновь смущенно хватается за чтение.

Когда мы наконец подъезжаем к станции, он берет пальто, шляпу и выходит, на прощанье еще раз с сомнением оглядев меня.

— До свидания, менеер, — нахально раскланиваюсь я.

Потом я опускаю раму и с любопытством высовываюсь в окошко.

Тот, на перроне, покупает газету, но, видимо, не может освободиться от навязчивой мысли. Двери захлопываются, поезд медленно трогается.

Я со смехом гляжу на моего приятеля, и тут оно и происходит. Он разворачивает газету, которую ему вручила киоскерша, потом переводит взгляд на меня и… На этот раз его будто током шарахнуло, рожу прямо перекосило от ярости. Бросив чемодан, он тычет рукой в мою сторону и кричит:

— Так это ты, проклятый писака!

Что он там еще орет, я уже не слышу. Поезд идет полным ходом, и я сердечно машу ему, как машут дорогим родственникам, остающимся на перроне.

Когда я в последний раз был в Амстердаме, мне встретился издатель моей первой книги. Вяло пожав мне руку, он сказал:

— Послушайте, вашу книгу публика не желает покупать.

Это было как удар под ложечку, тем более что жена, отец и аптекарь с нашей улицы заверили меня, что она читается, как детектив, с захватывающим интересом.

Издатель же отбросил окурок и, небрежно кивнув, вскочил на подножку трамвая — что для делового человека молокосос вроде меня, от которого одни убытки. В смутном настроении направился я к вокзалу и так глубоко ушел в свои невеселые думы, что едва не пропустил поезд. Только когда носильщик сказал: «Поторопитесь, менеер», я очнулся и, сделав отчаянный рывок, оказался в тамбуре одного из вагонов.

— Ну хорош, прямо мне на ноги шлепнул! — возмутился какой-то толстяк и с силой пнул мой чемодан, который я и впрямь поставил несколько неудачно. Я пробормотал извинение и опустился на сиденье. Но он взял свой портфель на колени и буркнул:

— Не извиняться надо, а смотреть получше.

Тон у него был не слишком доброжелательный. Удрученный, я замер на своем месте, а он раскрыл портфель, достал из него яблоко, тщательно очистил, разрезал на кусочки и стал кормить белобрысого мальчугана, апатично сидевшего рядом с ним.

Тот, похоже, вначале собирался то ли зареветь, то ли наложить в штаны, но яблоко отвлекло его от этого намерения. И он стал есть, размазывая сок по лицу, пачкая рубашку. А отец снова запустил руку в портфель, но на этот раз извлек не съестные припасы, а всего лишь книжку. Мою книжку! Да, это была моя книжка — я узнал ее с первого взгляда. Красивый, новенький, ни разу еще в руках не побывавший экземпляр.

Пока ребенок мусолил яблоко, толстяк нехотя, угрюмо раскрыл книгу. На лице у него, казалось, было написано: «Ну давай, начинай свою трепотню». С жарким чувством торжества в груди сидел я против него и думал: «Только что ты был груб со мной, а теперь ко мне же обращаешься, чтобы вернуть себе хорошее настроение. И это в моей власти». Моя самоуверенность, поколебавшаяся было после встречи с издателем, вновь расправила крылья. Я с любопытством следил за толстяком: вот он разгладил ладонью первую страницу, вот перевернул ее. Лицо у него было по-прежнему брюзгливое, незаинтересованное. Но внимательно наблюдая за ним, я заметил легкое подрагивание губ. Улыбнется? Нет. А подрагивание нижней губы становилось все сильнее, и наконец он зевнул во весь рот — не украдкой, стыдливо, как принято в обществе, а, напротив, шумно и демонстративно, как обычно зевают люди, собираясь завалиться спать. Еще немножко почитав, он захлопнул мое произведение. Мальчонка встал на колени и ухватился за книгу.

— Дай, дай Питье! — потребовал он.

Отец не противился. Он позволил мальчишке взять книгу у него из рук и даже не поглядел, что с ней дальше сталось. Вместо этого он лениво отвалился назад и низко на глаза надвинул шляпу. Руки он сложил на животе, и через минуту веки его сомкнулись.

Противный ребенок долго теребил странички, потом ухватился за книжку обеими руками и давай стучать по сиденью. Я невыносимо страдал и пытался приостановить кощунственную деятельность разбойника, кидая на него суровые взгляды и укоризненно качая головой, но противный мальчишка только показал мне обложенный язык и продолжал колотить изо всех сил. К счастью, он скоро выдохся. Но теперь он встал на сиденье, положил книгу и уселся на нее своими грязными штанами. Я зажмурился. Мне было очень плохо. Какое он еще придумает издевательство для сокровища моей души, я не хотел видеть. На следующей станции толстяк взял мальчишку на руки и сошел с поезда. Книга живым упреком осталась лежать на сиденье. К обложке пристал кусочек яблока.

Как только поезд тронулся, я взял книгу и заботливо обтер носовым платком, так мать утирает своего ребенка, которого злые уличные мальчишки вываляли в грязи.

Посмотрите на него! Вот он стоит, живое воплощение беспомощности, при виде его невольно приходит на ум, что от старости никому не уйти. Как справедливо заметил Элсхот, «туман времени гасит огонь наших глаз». Дрожащий и скрюченный, опираясь на две трости, он мешкает на краю тротуара и не решается перейти улицу, потому что транспорт движется нескончаемым шумным потоком. Нам, молодым, шум и суета привычны. Бензин мы, можно сказать, впитали с молоком матери, и клаксон сопровождал наши детские игры. А у этого старикана способность ориентироваться формировалась в спокойные, я бы сказал даже, застойные годы карет, запряженных смирными лошадками.

До чего же он жалок, когда стоит вот так и озирается, видимо ожидая помощи, а люди проходят мимо, не обращая на него ни малейшего внимания. В такие минуты в голове у меня рождаются прекрасные и даже возвышенные мысли. Внутренним взором я как бы вижу себя самого в двухтысячном году: опираясь на палку, я медлю в нерешительности на краю широкого бульвара будущего, в страхе перед проносящимися мимо ракетами и низко плывущими самолетами городского транспорта. Неужели никто не протянет мне тогда руку помощи?

Я подхожу к старику и беру его за локоть.

— Пошли, — говорю я.

В потоке машин как раз наметился просвет. Я тащу его за собой.

— Молодой человек, — бормочет он.