Соня Сойер-Джонс - Крыса-любовь

— Сама вечно твердишь, что хочешь научиться! — Как всегда, я пер на красный. — Надо же с чего-то начать.

— Тебе легко говорить, Арт. По началам ты у нас спец!

Опять подтекст. Марлен имела в виду, что я никогда ничего не довожу до конца. Признаю, в этом есть доля правды. Моего энтузиазма хватает на первый шаг, но на девятьсот девяносто девятом шаге я ломаюсь. Завершение — вот моя основная проблема. Мой брат Гордон (психотерапевт) напоминал мне об этом каждую пятницу за дежурным блюдом в кафе «Pain et Beurre» [1] «Хлеб с маслом» (франц.). много лет подряд.

— Когда ты наконец посмотришь в глаза этому изъяну в своем характере? — вопрошал он. — Давай поговорим об этом.

— Давай лучше не будем.

— Взять хоть твой капуччино — ты не намерен его допивать, не так ли?

— Тебя волнует, что я не допиваю кофе?

— Это знаковая деталь. Ты должен допить его.

— Он остыл.

— Неважно. То, что конец оказался не таким, как нам хотелось, еще не значит, что мы не должны его чтить.

— А я и чту, не сомневайся. Я чту память горячего кофе.

— Давай поговорим об этом.

— Давай лучше не будем.

У каждого в голове свои тараканы, и я не исключение, однако наши споры с Марлен вечно сворачивали на меня исключительно из-за ее манеры уходить от правды.

— Ладно. А что, если тебе притормозить в клинике? — предлагал я. — Четыре дня на зубы, три на музыку. Деньги-то для тебя не проблема.

На случай подобных предложений у Марлен имелось особое выражение лица. Никаких подтекстов — один сплошной надтекст. Крупным шрифтом, заглавными буквами, через двойной интервал на ее лице было написано и подчеркнуто:

ДЕНЬГИ НЕ БЫЛИ БЫ ПРОБЛЕМОЙ, ЕСЛИ БЫ ТЫ ПОДНЯЛ ЗАДНИЦУ И НАШЕЛ НОРМАЛЬНУЮ РАБОТУ!

На подобные провокации я не поддавался. Во-первых, это только взвинтило бы Марлен еще больше. А во-вторых, выходя за меня замуж, она знала, что я скульптор, и даже утверждала, что мое занятие ее больше всего и привлекает. У нее были романы с парнями, которые делали деньги на больных зубах, на артритах, на разрушенных браках, и эти парни ей якобы надоели. А моя работа ей вроде бы нравилась. Она часто приходила ко мне в студию и играла с глиной, пока я работал. Как маленькая. Лепила улиток, зверушек всяких, а то, расшалившись, и член сотворит.

— Деньги — это не сексуально, — заявляла она. — Деньги может делать любой.

Строго говоря, это не совсем так. Но что возразишь, когда перед тобой сидит красивая женщина и лепит весьма лестное изображение твоих собственных гениталий?

К тому же я сам никогда не считал, что деньги — это главное. Особенно для кого-то вроде Марлен, которая всегда сумеет их заработать.

— Дантисты — избранный народ нового тысячелетия, Марлен, — говорил я. — Одни куколки молодящиеся с запущенным кариесом чего стоят! Уж они-то прекрасно знают, что как только лишишься зубов, сразу обвиснет вся физиономия, и заплатят любые деньги, чтобы сохранить форму. В двадцать лет платят наркоторговцам. В тридцать — гинекологам. Позже — дантистам. Так что ты оказалась в нужном месте в нужное время. Радуйся!

— Молодящиеся, как ты говоришь, куколки — последнее поколение с плохими зубами, — мрачно возражала Марлен. — Когда они перемрут, нам конец.

Если в чем-то можно найти плохую сторону, Марлен ее отыщет. А если нельзя, придумает. Ее раздражают счастливые концы. Марлен — единственное знакомое мне существо женского пола, которое ненавидит фильм «Красотка».

— Ричард Гир женится на уличной шлюхе? — фыркала она. — Скорее китайцы вернут Тибет. Очнись, Арт!

Что поделаешь, я всегда западаю на женщин с сильными убеждениями. Это правда. По крайней мере, часть правды.

В то самое время, когда я билась плечом об одну из тяжеленных стеклянных дверей редакции «Дейли пост», на другом конце города происходило событие, которому суждено было навсегда изменить мою жизнь. Звучит чересчур драматично, понимаю, но сердечный приступ — всегда драма. Я составила этот рассказ из воспоминаний нескольких очевидцев, поскольку сама на месте событий не присутствовала. Арт тоже. Точнее, он был не там, где надо.

В дешевой французской кафешке «Pain et Beurre» человек по имени Гордон Стори внезапно выронил надкушенную булочку с ветчиной и горчицей и ткнулся лбом в стол. Будь он жив, то очень расстроился бы, потому что плешь на макушке, которую он всегда так тщательно прикрывал, оказалась у всех на виду. Поначалу, однако, плешь никто не заметил. Человек сидел за столом в одиночестве, и, если бы не затрезвонил его мобильник, на него еще долго не обратили бы внимания. (В излишнем внимании к клиентам официантов из «Pain et Beurre» не обвинишь.) Но телефон все звонил, и вскоре посетители начали оглядываться на этот столик и спрашивать, не случилось ли чего. Вспомнили также, что за столом вроде бы сидели двое.

Второй действительно был. Однако в ту минуту, когда у Гордона остановилось сердце, его брат и сотрапезник Арт Стори расстегивал штаны в туалете и трепался с соседом по писсуару Марселем Ришелье, шеф-поваром и владельцем «Pain et Beurre». Марсель, основательно благоухающий беспошлинным «Голуазом», только что вернулся из Парижа и был набит историями о француженках, «свежих и сочных, как вскормленные на чистейшей кукурузе цыпочки».

Насколько я поняла, Арт заслушался, застрял в уборной, Марсель извлек полную пачку «Голуаза», и они вдвоем перенеслись на левый берег Сены. В Париже весна, у обоих улыбки до ушей, в карманах дорожные чеки, на левой руке у каждого по белокурой цыпочке, а на правой — по цыпочке— брюнетке. Словом, Арт блаженствовал в Париже, но поверьте: знай он, что его старший брат уже рухнул на пол рядом с недоеденной булочкой, он помчался бы домой первым же рейсом.

Но Арт ничего не знал. Да и откуда? Ведь всего за пару минут до того Гордон был жив и здоров.

— То есть я думаю, что он был жив, — позже объяснил Арт медсестре. — Про Гордона трудно сказать наверняка.

Кроме того, из зала кафе не доносилось тревожных звуков, которые могли бы насторожить Арта. Ни криков, ни визга, ни воя сирены. Напротив, там было до странности тихо. Молодой врач, ради Гордона покинувший дежурное блюдо (нежнейшую телятину в горшочке), методично делал искусственное дыхание рот в рот. Собравшиеся едоки, включая разбитную кассиршу, которая обедала с доктором, уважительно наблюдали.

Довольно долго тишину нарушали лишь священные докторские вдохи и выдохи. А затем у покойника снова зазвонил сотовый телефон. Требовательно, беспардонно, настырно. По залу разносился выбранный Гордоном сигнал — увертюра к «Вильгельму Теллю», — и никто не мог найти телефон, чтобы его отключить. От звонка всем стало не по себе, не только из-за убогой синтезаторной аранжировки. Слишком уж резким был контраст между бравурной музыкой и неподвижно распростертым телом. Присутствующие вдруг осознали, что каких-то пять минут назад покойник сам мог бы взять трубку. Его жизнь еще текла своим чередом, как и их жизни. Он сейчас мог бы разговаривать с женой, или с начальством, или даже с любовницей. Строил бы планы. А что вышло? «Поневоле задумаешься», как сказали сразу несколько человек в кафе.