Соня Сойер-Джонс - Крыса-любовь

Это я-то не сомневаюсь?

— Не сомневаюсь… то есть не сомневается? — И вы их закончите! Я знаю! — Она уже готова была бороться за дело Гордона. Его вера стала ее верой. — И он в вас не ошибся. Теперь я это вижу.

Джули возвела глаза к моим подвескам, будто эти неподвижные чудища были ангелами, несущими благую весть.

— Он и в вас верит, Джули, — сказал я с еще большим жаром.

— Боже, правда?

— Конечно! Он говорит, что вы поразительная женщина. Он рассказал, какой путь вы прошли и как он уважает вашу стойкость… при том, что вам пришлось пережить…

— Правда?

Джули была в восторге, пока… — Нет, постойте-ка… Гордон говорил обо мне? С вами?

Мать вашу!

— Не совсем. Я понимаю, как это звучит, но…

Думай, думай!

— Но… что? — спросила Джули.

Прыгай, парень. Куда хочешь. Раз, два — пошел!

— Это было во сне, Джули. Гордон разговаривает во сне. Так часто бывает у выдающихся людей. Им не хватает дня, чтобы осмыслить свои открытия, поэтому мозг не отключается даже ночью.

Я украдкой глянул на Джули, чтобы проверить впечатление. В моей истории дыр и так уже стало больше, чем в ажурном чулке. Дырой больше, дырой меньше… Но, как ни странно, дела шли неплохо. Даже больше чем неплохо. Джули не сводила с меня глаз (я уже говорил, что у нее потрясающие глаза?). Похоже, я проскочил.

— А что он еще говорил? — жадно выспрашивала Джули. — Такое, что мне надо знать?

— Вообще-то буквально прошлой ночью Гордон сказал, что, когда он с вами, ему бывает трудно соблюдать дистанцию. Ну, понимаете, профессионализм, этика и все такое. Трудно, потому что…

— Ну же, Арт! — Джули улыбалась и вся раскраснелась от волнения. — Ну, не молчите!

— Потому что вы очень красивая.

Она опешила.

— Да вы это все придумали!

— Нет, не придумал. (И правда ведь не придумал!)

— Но он всегда вел себя так корректно, так сдержанно! — Джули не могла прийти в себя. — Неужели он скрывал свои чувства?

— Надо думать, ему нелегко пришлось.

— Какой прекрасный человек! — Она провела моей рукой по своей голой шее. — Он так мне помог. — И вниз по груди. — Тебе ужасно повезло.

— Знаю. — Свободной рукой я обнял ее за талию. — Ни у кого больше нет такого брата.

— Точно. Ни у кого.

Джули отклонилась назад, выгнулась над скамьей. Ее тело превратилось в плавную, манящую дугу.

— Мне до него далеко. — Я скользнул губами по ее шее. — Просто стыдно.

— Не ругай себя уж слишком, — сказала Джули и поцеловала меня.

Не прерывая поцелуя, она поудобней устроила попку и вытянулась на спине. И утянула меня за собой.

Она вся состояла из изгибов и закруглений, и я с легкостью вписывался в повороты на пути к вершине. Прелестный вид открывался мне слева… и справа… а указатель гласил: «Впереди живописная деревушка. Добро пожаловать». Я и пожаловал.

Все скульпторы обожают особенности и неправильности. Поэтому где-то через час я любовался ножками Джули: на обеих второй пальчик был заметно длинней большого.

— Не смотри! Они такие страшные, — простонала Джули и попыталась вырвать ступню у меня из рук.

Но я не собирался ее выпускать.

— Неправда, они просто чудо. — Я тронул губами сначала один, потом другой пальчик. — Никогда не видел длиннее. — И поцеловал их еще раз.

— Давай не будем говорить Гордону, — вдруг сказала Джули.

— Ему все равно, что у тебя длинные пальцы. — Я обвел один пальчик языком. — Может, ему это даже нравится.

— Нет, я хотела сказать… про это.

Она широко развела руки, и я понял, что она имела в виду. В ее раскинутых руках были мы двое на этой скамье, наш с ней пир — тело к телу.

— А, про нас? Хочешь, чтоб это был наш секрет?

— Да, пожалуйста! Ты же знаешь, какой он.

Что я знаю? Какой он?

Вот эти намеки мне уже не понравились. Они звучали как упрек Гордону, и мне стало неуютно. В конце концов, она говорила не про кого-нибудь, а про моего брата. (Да-да, читатель, я помню, что на самом деле брат был совершенно ни при чем. Но Джули ведь этого не знала!)

— В каком смысле, солнышко? — спросил я.

— Ш-ш-ш.

Ее рука добралась до меня, пальцы вплелись мне в волосы, ухватились покрепче. Она потянула меня к себе.

— Первый поворот налево, — подсказала умница Джули. — А потом все время вверх.

На другой день после наших с Джули головокружительных гонок я пошел навестить Гордона. На двери его палаты красовался плакат:

ВХОД ТОЛЬКО ПО ОСОБОМУ РАЗРЕШЕНИЮ

За палатой ведется наблюдение

Я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Ничего необычного. Кровать; под одеялом неподвижный Гордон со стояком: белый саркофаг с рукояткой. Рядом с кроватью Мишель торопливо укладывает грязную пижаму брата в сумку. Она явно собиралась лететь прочь.

Каждый день Мишель приносила Гордону чистую пижаму — ни в какую не хотела, чтоб на него надевали больничное белье. Она в первый же день разъяснила это медсестрам.

— Он не должен очнуться в больничной робе, — заявила Мишель. — Я категорически против!

Мишель, вообще— то, «категорически против» много чего. В последние годы ее черный список заметно пополнился. А в те дни Мишель, по-моему, ни разу не высказалась «за» что-нибудь.

— А, пришел. Тогда я пойду, — тускло бросила она, когда увидела меня в дверях. — Уже с ног валюсь. Видел бумагу на двери?

Она закатила глаза и прищелкнула языком. Так делают старики, когда смотрят новости и очередной раз ужасаются человеческой мерзости.

— Я их заставила повесить эту бумажку, — сообщила Мишель. — Я настояла. Что тут творилось! Ты не представляешь! — Она осеклась, вспомнив, с кем разговаривает. — Хотя ты— то, наверно, как раз представляешь. Одним словом, все это нужно было прекратить! — Мишель с силой дернула молнию на сумке. С силой и злобно. — Кстати, не верь всяким ужасам про рак. Вряд ли все на самом деле так плохо. После того, что я видела…

Как я понял, Мишель неожиданно вернулась в палату прошлым вечером: перекусила в больничном кафе и решила еще раз взглянуть на Гордона, прежде чем идти домой. В палате стоял полумрак, светились только ночник да луна в окне. Сначала Мишель не заметила ничего необычного. И если бы кто-то вдруг не захихикал, она могла бы уйти, так и не сделав своего открытия.

— Господи, это было так… так… — Не найдя подходящего слова, Мишель зашипела, брызгая слюной.

— Как — так? — уточнил я.

Хорошенькое же было дельце, если даже Мишель не может подобрать слов!

— В общем… тут был мужчина. Лет пятьдесят с чем-то. Может, шестьдесят. Рак предстательной железы. Лежал тут, на полу.

Мишель кивнула на блестящий голубой линолеум за кроватью Гордона, под окном. Знакомое местечко. Когда я приходил к Гордону поздно вечером, то сам часто сидел там, прислонясь к стене. Туда попадал лунный свет; единственный уголок в палате, где можно было забыть, что ты в больнице. Как раз в прошлое полнолуние сестра Крисси помогла мне подкатить туда кровать с Гордоном, и лунный свет падал ему на лицо. Подсвеченный луной Гордон лежал как Тутанхамон двадцать первого века.