И. Судникова - Занятные истории

– Отступай, отступай! – все громче и громче раздаются голоса.

– Нет, он не отступит, – резким голосом произнес Скобелев и, дав шпоры коню, стремительно бросается по направлению к всадникам, скачущим на М…

Вся свита ахнула от неожиданности, а Белый генерал, свалив ударом шашки одного турка, устремляется на другого. Те, вероятно, узнали Белого генерала, круто повернули назад и помчались в карьер… Когда опомнилась свита генерала и примчалась на поле сражения, Михаил Дмитриевич обнимал уже израненного М.

– Простите, голубчик, простите за это гадкое слово. Вы пристыдили меня, – говорил он.

Во время рекогносцировок, в окрест ностях Ловица и под Плевною, генерал Скобелев страшно беспокоил турок. Находясь постоянно впере ди войск, он таким образом нередко служил мишенью для неприятельских выстрелов. Под Плевною у него в один день турки убили две лошади; когда последняя упала вместе с ним, все думали, что наконец и его поразила вражья пуля; но ничуть не бывало. Через несколько минут он опять появился впереди войск, не обращая ни малейшего внимания на свистевшие вокруг него пули и гранаты.

– Сколько сегодня, генерал, вы потеряли лошадей? – кто-то спросил у Скобелева.

– Всего только две, – отвечал храбрый воин. – Не знаю, право, за что турки так беспощадно преследуют моих лошадей: кажется, они им ничего худого не сделали…

Зная хорошо натуру русского человека, Скобелев понимал, что усталому солдату, после боя, горячая пища будет лучшею наградою за понесенные труды и лишения. И вот, за своими полками он постоянно возил ротные котлы. «Нельзя прочий обоз брать, но чтобы котлы были взяты».

Под Ловчей, в русско-турецкую войну, при штурме турецких позиций, когда утомленные солдаты остановились, говоря ему:

– Моченьки нету от усталости, ваше превосходительство!

Скобелев кричал им:

– Благодетели! Каша будет; вечером кашей накормлю. Возьмите еще и эту турецкую батарею!

И солдаты, смеясь от души, напрягали последние силы и брали неприятельское укрепление.

[18]

Когда Михаил Михайлович был в Перми, в качестве опального, случилось, что в Светлое Христово Воскресенье ни один из тамошних священников не посетил его со святым крестом.

Уже перед самою вечернею одному священнику пришло на мысль зайти к знаменитому изгнаннику.

Входит он в квартиру Сперанского, отворяются двери, и перед служителем алтаря является в полной форме, с двумя звездами на груди, сам хозяин.

После пения пасхальных стихов Михаил Михайлович просит благословить пасхальную трапезу.

Священник, уже разговевшийся, извиняется, что теперь уже поздно, что он спешит к вечерне.

– Ах, батюшка, – сказал Сперанский, – я еще не разговлялся, ожидая к себе животворящий крест Христов. С детства не привык я разговляться в нынешний великий праздник, пока не благословит иерей Божий, и вот от самой литургии все ждал, не раздеваясь, прибытия вашего, батюшка. Теперь, к радости моей, посетил меня Воскресший Спаситель в лице вашем, и я иду с вами в церковь.

Величайший русский полководец Александр Васильевич Суворов – князь Италийский, граф Рымникский и Священной Римской империи, генералиссимус русской армии и генерал-фельдмаршал австрийской, – приехал в Петербург больным, умирающим, из Италии весною 1800 года, хотел видеть государя, но не имел сил ехать во дворец и просил, чтобы император удостоил его посещением.

Император вместо себя послал графа Кутайсова.

Суворов лежал в постели, когда посланный вошел в красном мальтийском мундире, с голубою лентою через плечо.

– Кто вы, сударь? – спросил у него Суворов.

– Граф Кутайсов.

– Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал… Да что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер.

– А прежде кем были?

– Обер-егермейстером.

– А прежде?

Кутайсов запнулся.

– Да говорите же.

– Камердинером.

– То есть, вы чесали и брили своего господина.

– То… Точно так-с.

– Прошка, ступай сюда, мерзавец! – закричал Суворов своему знаменитому камердинеру. – Вот, посмотри на этого господина в красном кафтане с голубою лентою. Он был такой же холоп, фершал, как и ты!.. А теперь вот видишь, куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином.

В итальянскую войну, в Вене, в присутствии Суворова, был собран военный совет, и все приглашенные на него генералы должны были привезти, каждый свой собственный, план кампании.

Великий полководец выжидал скромно своей очереди, держа в руках сверток.

Когда, наконец, попросили его показать его план, он раскинул на столе лист белой бумаги и больше ничего!

Все присутствующие, недоумевая, поглядывали друг на друга, а князь, с веселой улыбкой, сказал:

– Если бы моя шляпа знала мои планы, то и ее я бы давно сжег.

Но, однако, какою бессмертною славою покрыл себя и русское войско Суворов в этой самой Италии, когда он взял 25 крепостей и 80 000 пленных.

Видно, план Суворова действительно был хорош.

«Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили воины, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, придворные надо мною смеялись. Я шутками говорил правду, подобно Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России. Я пел петухом, пробуждал сонливых, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков», – говорил Суворов.

Одного иностранного офицера, присланного от адмирала Ушакова с известием о взятии Корфу, Суворов спросил:

– Здоров ли друг мой Федор Федорович?

Немец никак не мог понять, о ком спрашивают; ему шепнули, что об Ушакове; он, как будто очнувшись, сказал:

– Ах да, господин адмирал фон Ушакофф здоров.

– Возьми себе свое фон, раздавай, кому хочешь, а победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков! – вскричал Суворов с гневом.

Помощником Суворова при построении крепостей в Финляндии был инженер генерал-майор Прево-де-Люмиан. А известно, что Суворов, если любил кого, то непременно называл по имени и отчеству. Так и этот иностранец получил от Суворова наименование Ивана Ивановича, хотя ни он сам и никто из его предков имени Иоанн не имели; но это прозвище так приросло к генералу Прево-де-Люмиану, что он до самой кончины своей всем известен был и иначе не назывался как Иваном Ивановичем.