Кальман Миксат - Выборы в Венгрии

— Гм. Странно!

— Клянусь тебе, мне поручено.

В конце концов я поверил: джентльмен джентльмену зря телеграфировать не станет. Не такой его величество человек, чтобы Вайи разыгрывать!

— Поздравляю, ваше высокопревосходительство! — низко поклонился я.

— Спасибо, Менюшка, но я не за тем: портфель министра внутренних дел принимаешь?

Признаться тебе по секрету, Кларика: я принял (только не болтай никому). Ради тебя, чтобы ты гранд дамой стала. И сразу обратно, наверх, кинулся — сказать, что квартира мала для меня (не может же министр внутренних дел Венгрии в каких-то шести комнатах жить): пускай сдадут кому-нибудь другому…

Ты читала, наверно, в газетах, как Вайи осрамился. Я тоже узнал из газет и первым делом помчался на проспект Йожефа. Но квартиру уже сдали.

8 ноября 1893 г.

Милая моя женушка!

Сегодня пришло твое письмо, в котором ты меня бранишь, что я с самого своего отъезда в пятницу (никогда больше в пятницу не буду уезжать!) никаких вестей не подаю: неизвестно, где я, что делаю и почему молчу о политическом положении.

Сердись не сердись, но я тут не виноват, душенька. Пятое или шестое письмо рву. Только напишу, а положение уже опять изменилось.

В дороге я все рассказывал соседям по вагону, что Аппони ничего не дал на памятник гонведам, а Векерле все-таки дал один форинт.

Приезжаю, все наоборот: Аппони пять форинтов пожертвовал, а Векерле ничего.

Вечером в субботу я написал тебе, как чудно все обернулось: подписной лист пропал, где стояла подпись Векерле. На том же листе и я расписался, что двести форинтов вношу. (Помнишь, душенька, как раз столько не хватило из денег за рапс? Тогда я постеснялся сказать тебе. Но теперь что ж скрывать.)

В воскресенье утром — мы как раз на мессу шли со старым Алджи Бёти — захожу я в табачную лавочку, марку купить, чтобы письмо бросить в ящик. И вдруг вижу в газетах (я там их обычно просматриваю: бережливость необходима в наше время), опять все переменилось. Аппони пять форинтов дал па памятник, а Векерле — три тысячи семьсот.

Так и кочевала слава от Аппони к Векерле и обратно. Посмотрел я, посмотрел, порвал устаревшее письмо и стал ждать, когда Аппони три тысячи семьсот десять форинтов пожертвует. Но правительство, как видно, заперло на ключ подписные листы, чтобы прекратить пересуды, и за Векерле крупнее сумма осталась.

Мы, мамелюки, так этому радовались, будто сражение выиграли и военное счастье навсегда перешло на нашу сторону.

Тут же разнесся слух — даже на улицах болтали, — что король одобрил гражданский брак и об этом уже в парламенте можно объявить. "Ну, теперь напишу обязательно, — подумал я, — но сначала в клубе разузнаю поподробнее вечером".

Уже в гардеробе я столкнулся с графом Андрашем Бетленом и его первого спросил:

— Когда, ваше сиятельство, законопроект представляете?

— Не знаю. Вот как Силади, — ответил министр сельского хозяйства, отдуваясь благодушно.

На меня так и пахнуло добрым, старым либерализмом. Силади на диване с Артуром Еллинеком беседовал. Я к нему:

— Когда думаешь огласить закон?

Он ничего — не взбеленился, как обычно, только дал мне щелчка хорошего (до сих пор шишка на лбу) и сказал, зевая:

— А тебе-то что?

Мамелюки кругом глаза вытаращили, перешептываясь: "Какой он сегодня ласковый! Какой добрый!"

Я сам счел это хорошим знаком, но меня интересовал день, когда высочайшее одобрение огласят, и я стал разыскивать Векерле. Он как раз о мерах борьбы с пероноспорой рассказывал, да так красочно, живо, весело — просто влюбиться можно в эти грибки-невидимки.

— Ваше высокопревосходительство! — обратился я к нему. — Когда высочайшее согласие будет объявлено?

Векерле взглянул на меня приветливо и спросил с обычной своей мягкой улыбкой:

— А ты когда бы хотел, Менюшка?

Теперь я убедился, что согласие есть (может быть, уже у Силади в кармане). Но мне день, день хотелось выведать, чтобы наш священник от тебя первой узнал.

И, заметив, что Антал Молнар зашел в читальню, я побежал за ним. Уж если Молнар туда суется, значит, министров чует. И в самом деле, в читальне Бела Лукач оказался.

— Когда о согласии его величества предполагается сообщить?

— А тебе зачем? — спросил министр уклончиво.

— Дочь у меня на выданье, и я, признаться, по старой методе обвенчать ее хотел.

— Тогда не медли, Менюш, не медли. Вон Феньвешй как раз пошел — не буду тебя задерживать. (Тю! Уж не завтра ли они законопроект вносят?)

Феньвеши я нашел в бильярдной (больше у нас нигде зеркал нет [89] Фенъвеши слыл образцом мужской красоты, над чем и подтрунивал Миксат. ). Начал ему передовицу "Мадьяр уйшаг" расхваливать, но он спросил вежливо:

— Ты когда домой будешь писать?

— Не знаю.

— Передай барышне Маргит, что Феньвеши ей ручку целует.

Словом, ни из кого не удалось вытянуть, и я отложил писание письма на понедельник.

Утром встречаю в кулуарах Хиероними. Мой любимый министр, — может, у него узнаю.

— Когда королевское согласие объявляете, ваше высокопревосходительство?

— Это не входит в мою компетенцию, — с обычной своей неприступной деловитостью объясняет он.

— Да, но ты тоже ведь должен знать!

— Не сегодня, — отвечает он осторожно.

Не сегодня! Значит, почти наверное завтра. У меня сердце запрыгало от радости. Ура! Победил-таки либерализм. Впрочем, я уже говорил тебе, Кларика, на что он похож, наш либерализм: на знаменитый янтарный мундштук шурина Муки. Янтарь прекрасный — большой, прозрачный, но в середине какой-то доисторический комар завяз. Муки уверяет, что в нем-то и ценность вся, в этом диковинном комаре, поэтому он и отдал за мундштук пятьдесят форинтов. А мне все-таки больше хочется, чтобы не было в нашем либерализме ничего доисторического.

Ну, да ладно, какой он ни на есть, он сейчас на щите, наш либерализм. В понедельник народ так и кишел в парламенте, гудевшем, точно улей. Самые радужные новости передавались из уст в уста. Сегодня все решится; сегодня коронный совет, да какой! Король со всем согласен, что его верные мадьяры желают.

Одобрят законопроект вплоть до запятой, без всяких изменений.

Янош Ронаи вытирал крупные капли пота со лба, словно ему короля не хватало до квинта [90] Квинт-пять карт подряд одной масти (и пикете). и он на последнюю карту в колоде надеялся.

— Ну, наконец-то. Не легко он, однако, достался! Бекшич, [91] Бекшич Густав (1847–1906) — публицист, депутат; очень умеренный либерал. упоенный победой, сам себя расхваливал:

— Ай да Густи, твоя ведь заслуга!

Габор Каройи издевательски поклонился прошмыгнувшему по коридору Ваяй:

— С добрым утром, ваше преподобие, с добрым утром!