Александр Покровский - Бортовой журнал 4

И потом, попробуйте предъявить его к оплате хотя бы в нашей стране – на вас немедленно свалится проверка по правильности начисления и оплаты НДС. Вы будете месяцами принимать у себя Налоговую инспекцию – вот это будет жизнь!

А уж найти нарушения в работе нашей бухгалтерии нашей же Налоговой инспекцией ничего не стоит. Вот и подумайте сначала: стоит ли.

Мелкие предприятия могут работать и без НДС, но тогда с ними очень неохотно будут работать те магазины, которые платят НДС, потому что полный НДС, в конце всех концов, платит покупатель, и в этой цепи он должен быть самым последним. То есть любое увеличение НДС – удар по покупателю.

Мне могут сказать, что НДС для предприятий налог не страшный при условии ритмичной работы самого предприятия. То есть когда все происходит вовремя: товар, деньги, товар, опять деньги. Ну где ж вы видели у нас ритмичную работу? У нас то пусто, то густо.

Некоторые скажут, что начал я с Саркази, а перешел на нас.

Я перешел для наглядности. В сущности, разницы нет – что мы, что французы.

Начал я с экономики. Прочтите еще раз фразу, прозвучавшую в самом начале: «Все знают, что дважды два четыре, но всем хочется превратить это в шесть».

Так вот, превратить «четыре» в «шесть» удается только государству и только тихо.

Через НДС.

Правда о войне – это правда о наших потерях, это правда о заградотрядах, о штрафбатах и о том, как многие отсидели в лагерях уже после войны.

Правда о войне – это поименный учет погибших.

Правда о войне – это рассекречивание архивов, которым скоро 70 лет.

Правда о войне – это секретные переговоры Сталина и Гитлера.

Правда о войне – это то, что нет пока никакой правды.

Мой метод всегда заключается в том, чтоб указать пытливому читателю различные пути исследования, по которым он может добраться до истоков затрагиваемых мною событий.

Когда-то я служил в Военно-морском флоте, и тогда я представлял себе дело так, что позади у меня мой народ, и я его защищаю, а впереди – мировой империализм, от которого я защищаю свой народ.

А тут все не так.

Тут на улицах во время митинга ходят центурионы в шлемах и с дубинками и обращены они лицами в сторону моего народа.

А вот за ними – пустота.

Нет там ничего.

За ними – зачищенное пространство. А на тщедушного мужичка набросилось человек шесть, и замолотили дубинами, и замолотили. Он упал и скрылся совсем под этим градом ударов.

А потом они еще одного ударили, и еще. Девушке досталось. Просто так.

Интересно, кого же они защищают?

И что они скажут на Страшном суде?

Его же пока никто не отменял. И он совершенно не завит от того, ходишь ты регулярно крестным ходом или просто стоишь в церкви, сжимая свечку, как стакан. Бухгалтерия по учету дел, добрых и не совсем, находится же не здесь. Она совершенно в другом месте, но за то, что учет там поставлен правильно, волноваться не приходится.

А вот мы бы руку на своих не подняли. Отсохла бы рука.

Причем своими мы считали всех в тогдашнем Союзе – русских, нерусских, любых.

У меня лучший друг – татарин, Бекмурзин Марат Рауфович. Он потомственный офицер, и все его предки всегда защищали эту землю. А сын его – тоже офицер, и сейчас защищает Россию.

А Рафик Фарзалиев – азербайджанец. Замечательный, между прочим, парень.

И на лодке все были как один человек – никогда никто никого не выделял, и мне было все равно, какая национальность, например, у Саши Каплунова. Все под одной смертью ходили.

А однажды к нам на лодку приехала комиссия из Москвы, и один ее член захотел со мной поговорить. Я тогда был секретарем партийной организации. Почти все офицеры – члены коммунистической партии, ну а я – секретарь.

Сели мы тогда в кают-компании друг напротив друга, а рядом – наш замполит, и тут он мне говорит: «Надо присмотреться к Каплунову!» – а я не понял сначала и переспросил: «Чего надо мне сделать?» – «К Каплунову надо присмотреться!» – «Не понял!» – «Ну, он же еврей!»

А-а… теперь понял. И до нас добрались.

«Саша Каплунов, – сказал я тогда, – мой товарищ и отличный специалист, и я к нему присматриваться не собираюсь!» – а зам мне подмигивает, мол, только молчи, соглашайся, а у меня уже забрало упало, понесло меня.

«А еще, – говорю я этому хлыщу московскому, – я не собираюсь присматриваться к Боре Радосавлевичу – он у нас серб, и к Диме Киневу – он болгарин, и к Жене Шимановичу – он классный врач, а его дед, очень, между прочим, подозрительной национальности, Севастополь защищал во время войны, когда его в кольцо взяли и из него всякие командиры и начальники побежали, бросив матросов немцам на съедение. И к Сереже Яценко я не буду присматриваться. Он с Западной Украины и отличный командир 8-го отсека. Еще вопросы есть?»

Больше вопросов не было, а с секретарей меня тогда сняли.

Так вот, возвращаясь к нашим центурионам, у них-то, интересно, как дела обстоят с присматриванием?

Все ли у них в порядке с этим важным вопросом?

Все это для прикрытия собственного воровства. Мол, мы же одной национальности. Вот если другая национальность у нас ворует, то это плохо, а если своя, то и ладно. Национализм прикрывает нищету одних и воровство других.

Мне кажется, что политики страдают запалом.

И здесь я имею в виду те свойства их души, когда бурление оной заканчивается лишь испусканием легкого ветра.

Неугасаемый жар потомственной гордости за наше Отечество – вот что вызвало к жизни нижние строки.

Ах какой у нас Невский проспект! Ах!

Все ли на нем блестит?

На нем блестит почти все.

Вот только дам в роскошных одеяниях вы на нем не увидите, и праздным гулянием тут давно не пахнет.

И свежими булочками он не благоухает в утренние часы.

И по утрам плотные содержатели всевозможных магазинов не пьют свой кофий, поглядывая на него сквозь стекла окон.

Нет уже тех содержателей, как нет и тех магазинов.

И гувернанток всех наций с чадами, что делали на него когда-то набег ровно в двенадцать часов пополудни, тоже теперь днем с огнем не отыщешь.

И никто не прохаживается неторопливо, держа под ручку чувствительнейших подруг.

Все куда-то бегут с лицами, вызывающими в памяти морды лошадей командарма Буденного.

Невский проспект нынче запружен автомобилями. Они ревут и несутся куда-то, от светофора к светофору по асфальту, более всего напоминающему то ли застывшие балтийские волны, то ли стиральную доску.

И если не идет дождь, то чад, смрад и пыль столбом.

На Невском проспекте особенная, очень въедливая пыль. От нее страдают глаза и першит в горле, но более всего ее нападение ощутимо в те дни, когда тротуары посыпали ядовитой солью в надежде на скорый снег, а он не выпал, но зато ударил мороз, который подсушил эту соль; а потом люди своими ногами равномерно разнесли ее по всей поверхности, а потом и ветром – этим самым усердным питерским дворником – это добро взметнулось к чертовой матери ввысь, чтобы пропитать потом все человеческое существование.