Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа

– Большое спасибо, – сказала Ира и со страхом посмотрела на свою маму.

Я быстро нашел Шуру Навяжского и кинулся к нему.

– Я понимаю, почему ты стесняешься, – шепнул мне Шура, – ты не хочешь афишировать ваши отношения.

– Дурак, – парировал я, – цветы покупала мама, это ее дело, я здесь совершенно ни при чем.

В этот момент вошел опоздавший Юра Чиркин с большим букетом нарциссов.

– Это тебе, – сказал он Ире, шаркнул ножкой и вручил ей цветы.

Ира почему-то не покраснела, взяла нарциссы, понюхала их и пришла в восторг.

– Видел? – шепнул Шура. – Принес цветы без всякого стеснения. У него нет никаких причин. А у тебя, значит, есть. Ругайся не ругайся, а ты к ней неравнодушен.

Я понял, что возражать бессмысленно. Но я-то знал, что это чепуха.

На следующее утро, когда я пришел в школу, все смотрели на меня как-то странно, а Ира почему-то со мной не поздоровалась. Или она была убеждена в моих чувствах, или не знаю что.

"Ну и не надо, – подумал я. – Дружить я с ней не собираюсь, и мне все равно".

И я перестал ее замечать Вернее, стал делать вид, что не замечаю.

Странно одно: что я стал часто думать о ней и злиться, когда ее провожал домой Мара Финкелыптейн.

Потом все вошло в норму, я забыл все, что меня тревожило, и начал вздыхать по Ане Труфановой.

Так я и не знаю, было что-нибудь или нет.

Маленькая деревянная калитка, выходящая на Каменноостровский проспект, никак не предвещала того, что было за ней.

А за ней сияли и скрещивали лучи прожекторы, переливались всеми цветами гирлянды электрических лампочек, похожие на ожерелья волшебниц, сверкал голубыми звездами лед и духовой оркестр играл вальс.

За ограждающими ледяное поле елочками пили в буфете шипучий лимонад и сотни людей прилаживали коньки. За калиткой располагался каток.

На снегу вокруг оранжевели мандаринные корки.

Я только недавно более или менее научился кататься на коньках и первый раз в жизни пришел на каток.

Да, да, я был не один! Со мной была девочка из нашего класса – Леля Берестовская. Как я отважился ее пригласить – не могу понять до сих пор. Леля считалась в школе неприступной. Она разговаривала только с мальчиками из старших классов, с ними она кокетничала и даже позволяла брать себя под руку.

А второгодник Рыбашов из десятого класса даже написал ей стих: "Лелечка, Лелечка, люблю тебя вот столечко".

Она всегда хорошо одевалась и умела строить глазки. Кроме того, ее дядя был артистом балета и руководил танцами на балах. На одном доме даже висела вывеска "Школа бальных танцев Берестовского". И эту Лелю я пригласил на каток.

– А у тебя какие коньки? – спросила она.

– "Снегурочки", – скромно ответил я.

– Детские коньки. Тебе не могли купить "Нурмис"?

– Не могли, – сказал я. – И эти еле достали. Пойдешь?

– Пойду, – улыбнулась Леля.

И мы пошли. Она была в черной меховой шубке, в голубом вязаном капоре и выглядела лет на шестнадцать, хотя ей еще не было четырнадцати. Наверно, она была хорошенькой, потому что многие мальчики на нее смотрели, а некоторые даже улыбались. На катке было множество взрослых. Леля сказала, что это все влюбленные пары. Взрослые катались взявшись за руки, а были даже такие, которые танцевали вальс.

Мы вышли на лед, и я сразу потерял устойчивость.

Тем не менее я взял Лелю за руку и попытался с ней покружиться. Ноги разъезжались, но я держался за Лелю, которая хорошо каталась и легко вальсировала.

Очень помогал оркестр. Он явно нас поддерживал.

В этот момент, только я начал расходиться (а вернее – разъезжаться), все катающиеся освободили середину катка и встали по сторонам у елочек. Они уступили ледяное поле молодой паре. Он – высокий юноша в меховой курточке, без шапки. Зализанные волосы, чуть пробивающиеся усики. Она – сероглазая блондиночка с косичками, в кожаном пальто и в беретике.

– Это Сережа Соболев из десятого класса! – восторженно сказала Леля. – А с ним его девушка из пятьдесят шестой школы. Не мог найти среди своих…

Ничего особенного. Волосы как солома. А он хорош!

Он мне чем-то напоминает Долохова. Ты смотрел, как он держится, какая у него фигура, как он свободно скользит?

– Это от меня ускользнуло, – сказал я, стараясь быть остроумным. – Обыкновенный выпускник, самоуверенный и наглый.

Честно-то говоря, мне самому нравилось, как Соболев фигуряет на коньках, и я завидовал его красоте, смелости, успеху у девушек, и именно это мне было противно. Леля уже не смотрела на меня, ее явно раздражало мое катанье, она все время старалась попасть на глаза Соболеву и развратно ему улыбалась, всячески выставляя на вид свою мушку над губой.

Я терпел, но не выдержал.

– С кем ты пошла на каток? Со мной или с Соболевым? – спросил я.

– Я пошла с тобой, но лучше бы я пошла с кемнибудь постарше, – ответила она. – Терпеть не могу недоростков.

Это я – недоросток. Так я понял, во всяком случае.

– А я не люблю старух, – сказал я, обидевшись.

– Это кто же старуха?

– Есть такие.

– Где?

– Поблизости.

– Ты что, ревнуешь? – спросила Леля.

– Кого?!

– Меня.

– Тебя? Ха-ха! Я не Отелло, и ты, между прочим, не Дездемона. – Мы уже знали об этой трагедии в пятом классе.

– Тогда катайся один, – сказала Леля, сделала пируэт на одной ноге и уехала туда, где толпились еще не вышедшие на лед.

Там ее пригласил какой-то долговязый студент в шапке с ушами, и она закружилась с ним в вальсе.

А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим – ничего.

И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:

– Дура!

И отвернулся, сделав вид, что это не я.

Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на "Маскарад" Лермонтова.

Так называлась пьеса.

Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!

Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему "как в лодке"? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене – любимые артисты Ленинграда – Юрьев, Вертинская, Тимме.

Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили "Маскарад" в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.