Олег Мальский - Три недели из жизни лепилы

Сначала попробуй, а вдруг смогу?

Или: «Дружба кончается, когда начинается постель. Мне жалко терять еще одного друга».

Я на собственной шкуре почувствовал, что такое синдром Уолтера Митти. Лежа на Венере, закрывал глаза и трахался с Дездемоной.

Хороша дружба!

Последний раз я видел Мону неделю назад и в общих чертам знал ее планы на праздники. Отослать ребенка к маме и усиленно готовиться к выставке в Италии.

Прекрасная мулатка немного удивилась незваному гостю.

Обрадовалась короткой передышке. Сменила перепачканную красками робу на джинсовый сарафан. И совершенно преобразилась.

Стиль у нее своеобразный. Яркий макияж, броские «цацки», негритянские косички, ленты и банты, колготки немыслимых цветов. Все это притягивает блеклых и скучных славянских мужчин, истосковавшихся по фестивально-пампасовой экзотике (и эротике), словно магнитом.

Мона наскоро соорудила закусон. Она не соответствует расхожему представлению о «богеме», как прослойке неряшливой, бесхозяйственной, вечно полуголодной и, в целом, беспомощной.

Мона даже не пускает меня на кухню.

Я развалился в огромном мягком кресле — в нем просто нельзя не развалиться, вне зависимости от вашего душевного состояния — и тупо уставился на дверь.

Через несколько минут вошла Мона. Наклонилась к низкому столику. Поставила поднос с бутербродами.

Я с треском сорвал целлофановую обертку с кооперативного «Космоса». Руки заметно дрожали.

Мона села напротив. Поджала ноги. Как Андерсеновская русалочка.

Я щелкнул большим пальцем по торцу и протянул ей пачку. Мы закурили.

Я устало провел ладонью по лицу. Мона с интересом разглядывала меня из-под длинных ресниц.

— Что-то случилось?

— Откуда такая проницательность?

— Откуда такая колкость? Ты даже не поздравил меня с Новым годом.

— Ты наверняка выслушала десятки поздравлений. Одним больше, одним меньше… А я просто хотел тебя увидеть.

— И на том спасибо. И все-таки?

— И все-таки… Утлый челнок вышел из тихой гавани в бурное море. И потек по всем швам. На призывные крики о помощи никто не откликается.

Хотя на берегу маячат какие-то людишки.

— В тебе проснулся пессимист? Или ты снова отвергнут? Эти людишки на берегу… они в юбках?

— В килтах. Дело происходит в Шотландии.

Я нервно продегустировал «смирновку» и остался доволен. Мона последовала моему примеру.

— А может я по своей природе бисексуален. Как это заманчиво любить существо одного с тобой вида…

— Это сексизм или мужской шовинизм?

— Маразм. Все мы выродки. У остальных млекопитающих самец похож на самку того же вида. Хотя бы внешне. От соития кобылы с жеребцом получается потомство, а с ишаком нет. У нас все наоборот.

— Кто вдохновил тебя на столь глубокие мысли?

Я встал и обошел ее кресло сзади. Положил руки на хрупкие плечи.

— Ты.

Она звонко рассмеялась и откинула голову назад.

— Это занудство. Сколько можно?

— Coito ergo sum.

Мои пальцы скользили по бархатистой шоколадной коже от маленьких ушей в обрамлении жестких кудряшек до соблазнительного выреза и назад.

— Медики не могут расстаться со своей скучной латынью даже в компании очаровательной молодой женщины. Что это означает?

— Тебе правда интересно?

— Чертовски интересно.

— Перевод приблизительно следующий, — я сильно сжал тонкую шею, по возможности избегая подъязычной кости и прочих ломких образований.

Мона смотрела на меня испуганно, зло и по-прежнему вызывающе. Ее наманикюренные коготки впились в мои запястья.

Я прикусил губу и не ослабил хватки.

В затуманенных карих глазах промелькну а мольба о пощаде… и нежности.

Я припал к ее рту. Наши языки сплелись в солоновато-горьком поцелуе. Ее руки бессильно упали вниз.

Мона начала сползать на ковер. Я опустился на колени рядом.

Она судорожно хватанула воздух. Под смуглой кожей проступила бледность.

Я прикоснулся к ее щеке. Мона поймала мою руку. По пальцам сбегала кровь.

Мона прижалась губами к вишнево-красной ладони и заплакала.

Я смутно помню, как расстегнул мириады блестящих пуговиц и освободил ее от «упряжи» незнакомой, нарочито усложненной конструкции.

Мона повернула меня на спину и грубо, нетерпеливо, отрывая кнопки и заклепки, проделала со мной то же самое.

Чуть не задыхаясь от восторга, я снова опрокинул ее на ковер и вошел в бешено вибрирующее, огнедышащее чрево.

До последнего вздоха не забуду наших ритмичных криков, наверняка перебудивших всех соседей. Дикой пляски осатанело колотящихся друг о друга лобков и неожиданной силы тонких рук, рвущих на себя мои ягодицы.

Феерического, нет, термоядерного экстаза.

Вокруг падали звезды, в ушах шумело. В Мону выплеснулись моря и океаны недосказанного, несделанного, потерянного за эти долгие месяцы.

Как бы я хотел, чтобы она сейчас забеременела! О, проклятая спираль!

Меня распирало от благодарности и нежности. Мои губы сами поползли вниз.

Но Мона осторожно отстранилась и, быстро прошагав пальчиками по моему животу, принялась ласкать и трепать поникшую плоть. Добившись желаемого результата, она оседлала меня и не слезала до полуночи.

Трахалась Мона методично и однообразно. Даже не пыталась разнообразить секс какими-либо ухищрениями. Кончала регулярно, шумно и агрессивно. Расцарапала мне всю грудь и плечи.

В конце концов я сломался.

Окинув распластанное на ковре тело скептическим взглядом, Мона пружинисто встала и ушла в спальню. Куда-то позвонила. Вернулась уже при параде. Дернула «смирновки».

— Ключи в двери. Утром забросишь в почтовый ящик.

— Ты уходишь?

— Начало неплохое, но требует продолжения. И не шути так больше, Отелло.

Экспресс вез меня в адлерский аэропорт. Мимо проплывали до невозможности, до умопомрачения красивые виды. Переживать больше не было сил. Я закрыл глаза, пытаясь разобраться в событиях последних месяцев.

Моя «черная» полоса закончилась в марте. Тогда со мной случился последний приступ черной меланхолии.

Чикес отваливал в Штаты. Не по институтским, кафедральным, министерским и прочим туфтово-блатным каналам. По личным. Не стажером, резидентом, регистаром — просто человеком. В перспективе гражданином. То есть не на год-два, а навсегда. Не с целью затариться шмотками и аппаратурой, да еще отложить на новую «девятку» в ржавом гараже. Просто чтобы жить.

Нельзя сказать, что судьба благоприятствовала его планам.

Филипп Исаевич — практически здоровый мужик, не считая театральных гипертонических кризов, резистентных к обзидану, но легко купируемых сигаретой, рюмкой коньяка и вниманием прекрасной половины отделения — в январе непонятно зачем решил удалить геморрой. Так сказать, последний штрих.