Андрей Яхонтов - Теория Глупости, или Учебник Жизни для Дураков-2

— Каждый зарабатывает как может. Каждый наклеил ту маску, которая ему выпала, каждый выбрал ту роль, которая ему по силам и способностям и которую он может сыграть. Одни стали министрами, другие бандитами, третьи подвизаются на ниве благотворительности. И никто никому не мешает, все поделили сферы влияния и потому прощают друг другу слабости и притворство. Каждый имеет свой профит. Никто ни на кого не в обиде и ни к кому не в претензии. Это тоже надо понимать и помнить…

Он говорил:

— Ошибка, большая ошибка думать, что где-то, в каких-то других сферах — правительственных или церковных, или, боюсь даже произнести, в администрации президента — другие люди, чем те, которые ездят в метро и ходят на жалкую службу. Просто первым — поперло. Но внутри-то все — одинаковы. Люди заполняют клеточки должностных вакансий — как пчелы заполняют соты медом. Где возникла пустота — туда и устремляются, туда и приходит требуемый человек. Что ж, это везение (иногда) для тех, кто знал его раньше и кого он (возможно) не забыл. И невезение для его недругов.

Он не уставал повторять:

— Только кажется, что обладатели роскошных особняков и квартир в многоэтажных небоскребах отвечают уровню и высоте своего жилья. На самом деле — обычные люди, с одинаковыми радостями и горестями, завистью и меркантильностью, униженностью и высокомерием, надменностью и пресмыкательством…

И еще он говорил:

— Люди не хотят видеть так, как есть и то, что есть. Им удобнее не замечать — изменяющих жен и мужей, наглости власти, жестокости и глупости окружающих. Если все трезво увидеть и осознать — незачем, невыносимо жить! Людям удобнее верить тому, что им внушают: этот — хороший, а этот — плохой, так проще, чем напрягать собственные извилины и сравнивать, сопоставлять, размышлять. Если поймешь, почему одного превозносят, а другого не замечают, опять-таки ужаснешься. А кому надо — ужасаться? Мы боимся, не хотим признать, что живем среди чудовищ и дикарей, причем степень дикости не зависит от положения данного индивида в общественной иерархии. Тот самый государь Петр, который прорубил окно в Европу и которого нарекли Великим, когда в анатомическом театре его сподвижник выказал брезгливость по поводу заспиртованных в банке внутренностей, велел этому ломаке заспиртованные кишки сожрать. И это был светоч, стремившийся вытянуть Россию из вековой отсталости и приобщить к ценностям цивилизации… Что же сказать о тех, кто светочем не является?

— И это для них, нынешних бездельников, 20 миллионов наших соотечественников погибших в Великой Отечественной войне ценой своей жизни оплатили право считать 9 мая нерабочим днем? — клокотал он.

— Приду к власти, — говорил он. — И всем покажу… Всем дам прикурить… И просраться…

И еще он вопрошал:

— Как же их не грабить и не убивать?

Если разобраться, Маркофьев справедливо негодовал:

— Почему, почему тогда моя дочка не может стать врачом, а сын — подрывником? Почему мы с тобой не можем открыть еще одну халтурную клинику, если все клиники таковы?

В порыве нахлынувших чувств он сформулировал золотое правило, впоследствии признанное прогрессивно мыслящими умами — критерием оценки здоровья или нездоровья любого человеческого конгломерата, любой временной или постоянной сгруппированности людей по любым признакам и на любых идеологических платформах:

— ЕСЛИ ВСЕМ МОЖНО, ТО И МНЕ МОЖНО. А если нельзя, тогда уж всем нельзя. Сверху донизу и снизу доверху… Только так и никак иначе. — Он заключил. — По отношению к обществу и власти, под пятой которых мы оказались, можно все!

И ведь он был прав… Что относился к людям именно так. Ах, какая удивительная жизнь творилась кругом! Всем было плевать друг на друга, плевать, кто как себя чувствует, кто что делает и говорит. Можно было упасть на улице, расшибить башку до крови и валяться без сознания — никто к лежавшему не подходил. Можно было обораться, что грабят и насилуют, — никого из соседей и случайных прохожих это не трогало. Можно было своровать, убить, а после этого выдвинуть свою кандидатуру на высокий пост — за такого голосовали даже охотнее, чем за какого-нибудь ничем не зарекомендовавшего себя субъекта. Можно было километрами лгать и телеэкрана и в печати — ничего и никому за это не было, да и не могло быть, никто не нес наказания и не получал хотя бы общественного порицания.

Всем было все равно.

Люди получали нищенские зарплаты, но щеголяли в спортивных костюмах "Найк" и "Адидас", в шмотках от "Версаче" и "Босса". Я сам чистил зубы фальшивой пастой "Блендамет", носил самопальные джинсы "Вранглер", принимал поддельное снотворное, которое абсолютно никак не действовало на расслабление организма и механизмы мозга, заваливался спать на якобы льняное белье якобы из Италии, а на самом деле скроенное в Китае из байки. Мне снилась Бразилия, где я никогда не был. Я сидел за чашкой кофе "Пеле" с легендарным футболистом Пеле. А вместе с нами сидел Маркофьев.

Ну и, конечно, глядя на эту жизнь, которую невозможно было изменить, переиначить, невольно думалось о Потопе. О всемирном потопе, который бы смыл скверну и оставил, может, лишь нескольких праведников, а, может, и их бы не оставил, позволив жизни на планете начаться сызнова…

Разговоры о грядущем потопе, который якобы скоро последует, уже не воспринимаются как досужие фантазии паникеров. И не в глобальном потеплении и таянии льдов на полюсе дело, а в том, что реальная ситуация очень живо напоминает ту, при которой Ной начал сооружать свой ковчег. Как по производил отбор пассажиров, кого из животных решил спасти, а кого обрек на гибель? Сама жизнь подсказала: к моменту потопа как раз и останутся недоистребленными — два тигра, две панды, два лемура…

Про себя же Маркофьев говорил:

— Что поделаешь, если родился слоном. И уже не могу измениться, уменьшиться в размерах, съежиться. Вынужден, просто вынужден с высоты своего масштаба наблюдать мелкую суетню грызунов, схватки гиен и грифов из-за пуска падали, оставаясь при этом гигантом, не защищенной и легкой, в сущности, добычей…

Я смотрел на него — такого противоречивого и в то же время последовательного, такого ветреного и в то же время основательного, такого не ошибающегося и в то же время творившего бессчетное количество глупостей (которые все до единой шли ему во благо) — смотрел и не мог налюбоваться…