Андрей Яхонтов - Дождик в крапинку

В щель между занавесками проникал слабенький пасмурный свет. Опять дождик? Или не рассвело?

А в квартире уже проснулись. Из коридора слышны поскрипывание и шорохи, из кухни — звяканье, голоса бабы Тани и дедушки.

Будильник тикал на тумбочке, звуки мелодично перетекали один в другой, получалась струящаяся нежная музыка. Но чтобы увидеть циферблат, нужно приподняться и, значит, впустить холодный воздух под одеяло. Не зима, не топят. К горячим батареям притронешься — сразу тепло. А ладони будто пылью перепачканы. Так вяжет неспелая хурма.

Ну вот, и на улице шаги. Метла не шуршит, это не дворник. А в общем, какая разница, сколько времени, если, наконец, долгожданное воскресенье и можно спокойно поваляться (хотя Антон и не любил этого слова. Валяются целый день только бездельники и лентяи, говорила баба Таня. А какой же он лентяй? Нет, он не был и не хотел быть лентяем).

Еще было мамино слово: «понежиться». Но это уж совсем противное. Не лентяй и, уж тем более, не неженка. Мама часто употребляла слова, совершенно не задумываясь над их смыслом. «Нежиться» — еще не самое худшее.

Совсем недавно они ехали в троллейбусе, и мама повстречала знакомую, кажется, заказчицу. Та, посмотрев на Антона, удивилась: «Как он у вас хорошо загорел!»

Естественно: он ведь только вернулся с дачи. Антон любил свой коричневый загар и гордился тем, что быстро загорает.

Но мама вдруг сказала: «Он у меня вообще смуглый».

«Смуглый» — вот ужас-то! Слово вызывало самые неприятные представления: гладко-туповатую, с низким лбом мордочку дельфина, или наоборот, что-то сморщенное, как кожа на руках, если долго держать их в воде.

Антон настолько растерялся после неожиданного маминого заявления, что и женщине отвечал коротко, невежливо. Наверно, показался букой.

Вышли из троллейбуса, и он выложил маме претензии.

«Смуглый? Ну это желтоватый такой», — беспечно отвечала она.

«Желтоватый, желтенький… как желток?» — не зная, как объяснить ее ошибку, и теряя терпение, продолжал допрашивать маму Антон.

«Ну нет… Ну, такой коричневатый…»

Будто это одно и то же!

Впрочем и дедушка, который был мастер употреблять непривычные, редкие слова, называл свои коричневые ботинки желтыми…

А вот папа, папа понял бы Антона сразу.

«Смотри, — показывал Антон на проезжавшую мимо цистерну с надписью: «Огнеопасно». — Если «Ог» заляпает случайно грязью, то получится «неопасно». Правда, смешно? Едет по городу машина, а на ней написано: «неопасно».

«Здорово смешно», — соглашался папа.

Тахта родителей на подкашивающихся деревянных столбиках-ножках — сверху этого не видно, а когда лежишь, тревожно, как бы они не подломились, — аккуратно застелена. Значит, папа так и не приходил. Или остался на кушетке в мастерской…

На потолке трещинки разбегались, как реки на географической карте. Главный рукав, притоки…

Интересно, почему говорят «рукав»? Рукав реки.

Странно.

Антон представил чёрный в тонкую белую полоску пиджак дедушки и вообразил, что внутри одного рукава с шелковой, белой в синюю полоску подкладкой, как внутри трубы, течет река… Глупость, рукав намокнет…

Шаги в переулке раздавались все чаще. Шуршащие мужские и стук женских каблучков. Изредка доносился перезвон пустых молочных бутылок, должно быть в авоське. Кто-то спешил в молочную. А со стороны молочной… Нет, звона металлических ящиков не слыхать. Выходит, совсем не рано. И мама, наверно, вот-вот придет.

Что если обрадовать ее: одеться, умыться…

Эх, ввести бы правило — в воскресенье и в школу не ходить, и постели не застилать. Только отдыхать. И тогда можно на законных основаниях ничего не делать. Никто не упрекнет.

Мысленно он проделал всю процедуру одевания, но приступить к ней так и не мог. Надо было придумать какую-то дополнительную цель. «Ах, да, — вспомнил он, — посмотреть в мастерской, не пришел ли папа». И, стиснув зубы, успел перехитрить сырой холодок, который замешкался и прилип только к лицу и плечам, а под одежду не проник.

Быстро застелил постель. Это помогло разогреться и вполне заменило зарядку.

С гвоздика, вбитого в косяк двери, сдернул вафельное, жесткое от крахмала полотенце, взял с тумбочки стакан с зубной щеткой. Тумбочку мама называла своим туалетным столиком. На ней стояли зеркало на подставке, два флакончика духов, лежала мамина расческа. Антону позволяли держать здесь стакан с зубной щеткой, потому что до полочки над умывальником он дотянуться еще не мог.

С полотенцем и стаканчиком вышел в закуток. Закуток только назывался закутком, а на деле и размером и квадратной формой в точности повторял прихожую. Здесь помещались два старых темных шкафа — в платяном мама держала сшитые вещи заказчиков, в книжном папа хранил рисовальные принадлежности. И в тот, и в другой Антону лазить запрещалось. В закутке находился и умывальник: прямо из стены, над белой раковиной, торчал медный крючок крана.

В закуток выходила дверь бывшей комнаты Гуськовых, теперь папиной мастерской. После того как Гуськовы уехали, несколько человек приходили смотреть освободившуюся площадь, но никто на нее не согласился. Тогда дедушка отправился куда-то хлопотать, — так он сам сказал, хотя слово это, обозначавшее беготню и суету, мало соответствовало его размеренно-неторопливой манере передвигаться. Отправился и получил разрешение комнату занять.

Антон осторожно приоткрыл дверь. Кушетка была пуста. В углу возле окна сгрудились подрамники, пустые и с набросками, на столике, заставленном стеклянными банками, беспорядочно валялись кисти и тощие, наполовину выдавленные свинцовые тюбики красок.

На стене рядком висели листы с карандашными изображениями страшных человеческих лиц, должно быть, злых волшебников. Папа называл их самураями. Это были эскизы для какой-то взрослой пьесы о Японии.

Ниже располагались картины, нарисованные масляными красками, в основном пейзажи. Один Антону особенно нравился: волшебный зимний лес, серебристо-белый, как бы звенящий, ветви деревьев воздушно очерчены снегом…

Пока Антон любовался зимним лесом, из коридора послышались постукивание палки и скрип ботинка. У двери стук оборвался, сменился царапающими звуками — баба Лена искала ручку. Заглянула, подслеповато щурясь и устроив ладонь над глазами.

На ней была коричневая кофточка в мелкий белый горошек. Такое драже принес в школу Гошка Миронов и похвалялся, что это отличные конфеты, только купленные в аптеке и потому дешевые. На оранжевой коробочке было написано: «Витамин B». Гошка некоторым дал по горошине, а сам съел остальные — и у него поднялась температура. Он стал весь красный. Антонина Ивановна не на шутку напугалась. Она его отпустила с уроков и даже дала провожатого.