Андрей Яхонтов - Дождик в крапинку

— Давно пора ее утопить. Опять котят приволочёт. А куда их? Лучше бы собаку. Она бы дом стерегла.

Девчонки затихли.

Минька свирепо ходил по двору, ногой поддавая случайные камешки. Какой-нибудь вполне мог угодить в окно бабы Лены или в кухонное стекло. Антон даже хотел, чтоб в кухонное: уж тогда бы Миньке досталось! И за бабушкино стекло тоже попало бы, но бабушку жалко: мерзнуть, искать стекольщика, вставлять новое… А наказания Минька давно заслужил. Не зря его дразнили «ябедой-корябедой». Чуть что, бежал жаловаться матери. Растрепанная, в стоптанных спадающих тапках, она выскакивала во двор, и если обидчик не успевал скрыться, удрать в переулок, в соседний двор, одним словом, с глаз долой — он получал здоровую трепку.

Вся дразнилка звучала так:

Хорошая дразнилка!

Время от времени Миньке во дворе устраивали бойкот: переставали с ним играть и разговаривать. Очень правильная по отношению к нему мера! Впрочем, надолго ее не хватало: Минька притаскивал из дома леденцы на палочке — круглые, с изображением цветочка посередине (его мать приносила их из магазина, где работала уборщицей), и угощал всех. Сам подходил и предлагал. Получить такой леденец, разумеется, было заманчиво. Нигде и ни у кого Антон подобных не видел. Он и маму просил эти леденцы достать, и отца, и других взрослых. Те возвращались из магазина и пожимали плечами: даже похожего на то, что описывал Антон, в продаже не встречалось.

А Минька обмахивался ими, держа веером.

Первыми сдавались девчонки. Антон их за эту слабость презирал. Но что его удивляло, так это непоследовательность мальчишек. Сашка, по существу взрослый уже, — а и он принимал леденец в прозрачной обертке с покорно-заискивающей улыбкой. В этот момент Антон за него стыдился. Сам же еще недавно призывал с Минькой в общение не вступать, и сам теперь благодарил ябеду за конфету.

Если Минька кого-нибудь леденцом намеренно обделял — выпрашивать начинали!

Минька после задирал нос, позволял себе командовать:

«Я тебе леденец дал? Води в салки».

И если Сашке он давал еще и вторую конфету, Сашка его поддерживал.

«Давай води».

Когда Минька так выторговывал прощение, Антон старался куда-нибудь улизнуть, чтобы конфеты не взять. Все же он за себя не ручался, мог не выдержать. Уж очень хотелось узнать, какая она на вкус.

Вышла закутанная, повязанная платком Полина. Походила на матрешку, только не раскрашенную. А нос розовенький, видно, от слез.

Они ее обступили.

— Ну как, поправилась?

— Мама гововит, не совсем, — слегка картавя, отвечала она. — На пятнадцать минут выйти вазвешила.

— Тогда давайте быстрей, — заторопилась Юля.

— А в чего будем играть? — спросил Минька.

Юлька не удержалась.

— Ой, уморил.

— Не в чего игвать, а во что игвать, — поправила его Полина и посмотрела на Антона.

Антон отвел взгляд.

— Дура больная, — рассвирепел Минька. — Сперва себя послушай!

— Если будешь обзываться, мы тебя играть не примем, — заявила Миньке Юля.

— И не надо. — Минька повернулся, зашагал к флигельку.

— Эй, ладно, — окликнула его она.

Нехотя, вразвалку, подошел. Держался насупленно и самоуверенно. Все-таки не сам напросился, позвали.

— Ну, так в чего? В «самолетики»? Или в салки?

Салки Антон не любил. Он быстро уставал, задыхался. И само слово вызывало неприязнь. Сала он терпеть не мог. А «самолетики»… Сколько можно кружить по двору с разведенными в стороны руками и урча, даже если представить, что за кем-то охотишься, пытаешься сбить, или сам уходишь от преследования?

Еще не любил «классики», не любил гонять ногой по квадратикам пустую банку из-под гуталина. А вот «тише едешь — дальше будешь», когда водящий, который стоит лицом к стене и спиной к перебегающим, вдруг резко поворачивается и исключает из игры не успевших замереть, или прятки, когда сердце съеживается: найдут — не найдут, и от тебя самого, от твоей сноровки зависит, успеешь ли добежать до заветного места и, прикоснувшись к стене, прокричать магическое «чур-чура», — эти игры ему нравились.

Решили, для Полины лучше будет «тише едешь». Встали в кружок считаться — кому водить. Разложи считалочку на отдельные слова — никаких вопросов не возникает. «Зима». «Лето». «Попугай». «Сиди дома». «Не гуляй». Стало быть: и зимой и летом попугай должен сидеть дома, что естественно для него, африканского жителя, в непривычных климатических условиях.

Но считалочку произносят быстро, и тогда «зима-лето» сливаются в необычное «зималетто». Как Риголетто. По радио часто передают музыку из этой оперы. Риголетто в ней — главный герой. Вот и Зималетто — экзотическое африканское имя попугая.

Водить выпало Миньке. Он раскричался, что его обжулили. Сам стал считать:

Ничего особенного: торопится убежать от дождя, вот и оседлал пробегавшую мимо курицу.

Последнее слово опять пришлось на Миньку. Тут уж он ничего возразить не мог.

Пока играли, мимо проследовала, тяжело опираясь на палку, баба Лена в выгоревшем синем пальто и вязаной шапочке. В руках — матерчатая истрепанная сумка. Шла сторонкой, чтоб не помешать игравшим и обезопасить себя.

— Ты куда? — окликнул ее Антон.

— За хлебом, милый.

— А дедушка где?

— Кажется, куда-то собирается…

Минька плохо водил, злобно и понапрасну придирался, доказывал, что заметил движения, которых на самом деле не было. Антон заступился за Любочку, стал с ним спорить.

— Ну и ладно, — опять притворился обиженным Минька. — Играйте сами.

Он надеялся, его опять позовут, а они не стали.

— Может, в лапту? — предложила Полина, когда Минька скрылся во флигеле. Она заметно упарилась, а домой ее все не звали. Угроза окончания веселья нависла над ними, как туча.

Юлька быстрей побежала за мячом. У нее был отличный резиновый, наполовину красный, наполовину синий, с белой полоской, разделявшей два эти цвета.

А Антона попросили принести из дома мел, чтоб расчертить площадку. Он колебался. Вдруг дедушка его перехватит? Но и без мела не обойтись. Делать нечего, пришлось испытывать судьбу.

Открыла баба Таня.

— Антон!

Он побежал, будто не слышал. После яркого дневного света двигался в полутьме коридора почти на ощупь. Закричал еще из закутка:

— Мам, мам, дай мелу!

И застыл на пороге.

Хотя в комнате было светлей, показалось, что зрение окончательно ему изменило. Он напряг глаза…

— Ты, что, не узнал меня, Антон? — спросила женщина, сидевшая против мамы на тахте, и по звуку ее голоса и требовательной интонации, которая так мало сочеталась с привычной домашней обстановкой, Антон понял, что зрение ни при чем.