Андрей Яхонтов - Учебник жизни для дураков

— И он остался там лежать?

— Ему уже не требовалась помощь. Столкновение было чудовищной силы… Я даже не успел отвернуть в сторону… Он выбежал на меня, как кабан на загонщика…

Пораженный еще и этим его сравнением, я обессилено опустился на стоявшую возле стены банкетку.

— Что теперь будет? — спросил я.

Маркофьев обнажил в улыбке искрошенные зубы.

— Это у тебя должна болеть голова, а не у меня. Машина твоя, а не моя. И никто не знает, что я у тебя ее брал.

Я схватил его за лацкан и притянул к себе.

— Ты еще мог его спасти!

Он оторвал мои руки от своей одежды. И сказал:

— От машины необходимо избавиться. Там такая вмятина на крыле… Тебя сразу вычислят. Пока что я пригнал ее сюда. Значит, последовательность действий такова: избавляемся от машины и заявляем о пропаже. Даже если ее потом найдут, с вмятиной и следами наезда, это не ты виноват, а угонщики.

Я снова хотел заорать, он меня осадил:

— В конце концов я ради тебя хлопочу, а не ради себя…

Той же ночью мы прикатили машину к реке и утопили. Удача сопутствовала нам: под утро ударил мороз, поверхность воды затянуло льдом. А мы уже бежали в милицию с заявлением о пропаже.

— Это счастье, что все так закончилось, — говорил Маркофьев. — А если бы застигли на месте преступления? Когда мы ее топили? Тогда бы тебе — конец.

Маркофьев был так потрясен случившимся, что не вьщержал и ушел в загул. Недели две никто не мог его разыскать.

А потом, когда утопленную машину обнаружили, и следователь, не поверивший версии угона, стал таскать на допросы меня и моих родителей, мой друг появился.

— Зря не хочешь взять вину на себя, — говорил он. — Будешь потом мучаться…

— Почему? — спрашивал я.

— Характер, как и внешность, не изменишь. Ты ведь мягкий, добрый человек. Не привык отказывать. Не привык подставлять других. Ты потом изведешь себя. Что предал друга. Не заслонил его собой. Послушай меня! Не надо! Не иди против своей природы. Как не иду я.

И еще он говорил:

— Все люди смертны. Все это знают, но никто об этом не задумывается. Вот едет полный вагон пассажиров. И ведь все умрут. Ни один этой участи не избежит. Просто никто не знает, какая именно смерть ему уготована. Легкая или мучительная. И не так уж важно — чуть раньше или чуть позже. На больничной койке или под колесами автомобиля. Может, я даже облегчил его участь. Застиг в тот момент, когда он меньше всего ожидал развязки. О, это счастье — умереть налету, без долгих подготовительных мучений…

А еще он подбивал меня обчистить квартиру моих родителей.

— Ты им чем-то обязан? Ничем, — говорил мне Маркофьев. — Если б они тебя понимали… А то ведь не понимают. Если б сочувствовали… И потом их имущество рано или поздно все равно достанется тебе. Это даже не может считаться ограблением.

* ЕСЛИ ВАШИ РОДИТЕЛИ ВЫЖИЛИ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ВЫ ИХ ПОХОРОНИЛИ, ОБКРАДИТЕ ИХ — ЭТО МОЖЕТ ДАТЬ НЕОЖИДАННЫЙ ЭФФЕКТ.

* ВООБЩЕ, ЕСЛИ КОГО И ОБКРАДЫВАТЬ, ТО РОДИТЕЛЕЙ, ВРЯД ЛИ НА ВАС ПОДУМАЮТ, А ЕСЛИ И ПОДУМАЮТ, ТО В СУД НЕ ПОДАДУТ.

План Маркофьева был: взять столовое серебро, две китайские вазочки и мамины серьги, заложить все скопом, с деньгами поехать на ипподром, удвоить сумму, выкупить и вернуть вещи назад.

— На эти деньги приобретешь им новую машину. Лишь бы они молчали, не возникали, не горевали о прежней. Риска нет никакого, — твердил он. — Ты и сам это видишь.

Мы стояли, покачиваясь, в пивном баре и разделывали скумбрию на закуску.

Он мыслил логично. Ему трудно было отказать в разумности. Я был с ним согласен: жить надо легко, просто, не отягощая себя излишними сомнениями.

Но не так-то просто мне было на это решиться.

— Да чего ты боишься-то? Чего? — убеждал меня он. — Если кого и обкрадывать, то родителей. На тебя не подумают. А подумают — не заявят.

Тем временем выяснилось, что пострадавший остался жив и в тяжелом состоянии доставлен в больницу. Свидетели происшествия запомнили номер сбившей несчастного машины и сообщили в милицию. Расследование продвигалось вперед стремительно.

Маркофьеву вторил и мой отец.

— Не вздумай предать друга, — твердил он мне. — Пойди и честно во всем сознайся. Скажи, что за рулем сидел ты. Поверь, тебе сразу станет легче. Сам погибай, а товарища выручай.

* ВСЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ МУДРЕЦОВ, ДАВНО УШЕДШИХ В ИНОЙ МИР, ВСЕ ПРИМЕРЫ ИЗ ЖИЗНИ ГЕРОИЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЕЙ — ВАМ НЕ УКАЗ. И НЕ ПРИМЕР.

Во-первых, потому что мы живем в другом времени.

А во-вторых, потому что сами вы — не герой и не мудрец. Ну какой вы герой? Нынешние условия — совсем иные, чем те, что были раньше.

Даже заповеди: «Не убий», «Не укради», «Не прелюбодействуй», обретают в современных условиях новое звучание: «Убий!», «Укради!», «Займись прелюбодеянием!»

Мама ничего не говорила. Только плакала.

* ВЕРИТЬ НЕЛЬЗЯ НИКОМУ. ДАЖЕ ОТЦУ, ТОЛЬКО МАМЕ.

Следователь наведывался то к родителям, то в институт, беседовал с сотрудниками. Можете представить, что они ему говорили?

— А потому что ты сам виноват, — твердил Маркофьев. — Кто тебя видел, где ты был в ту ночь? К родителям не заезжал, с Маргаритой не живешь. Сидел в одиночестве на моей даче? Ну и дурак! А вот меня видели все! Я был в ресторане, гулял, выпивал. — И он хохотал. — Не можешь, что ли, в ресторан сходить? Обеспечить себе алиби?

Со мной проводили беседы Маргарита и Катя.

— Неужели трудно сказать, что за рулем сидел именно ты? — говорили они.

Сотрудники института со мной, как и прежде, не здоровались. Миша прямо мне заявил (весь дрожа от ненависти), что мне несдобровать, что я должен отправиться в тюрьму. Олечка, которая так и не научилась мыть пробирки, с презрением глядя мне в глаза, стыдила:

— Будьте откровенны, вы — равнодушный человек. Всю жизнь выезжали за счет Маркофьева, а теперь предаете благодетеля.

И многие, многие еще упрекали меня в черной неблагодарности. Женщина со страдающим взглядом кричала, сверкая глазами:

— Ничтожество! Хочешь лишить нас такого руководителя! Ты, может, мечтаешь занять его место?

Она не уставала меня стыдить:

— Совесть в тебе хоть на донышке сохранилась? Что же ты присосался к нему, как клещ!

Сам Маркофьев был по-настоящему удручен происходящим.

На очередном празднике — не то юбилее института, не то дне рождения кого-то из академиков, — он, в то время как все вокруг веселились, оставался печален.

— Не успеет закончиться наше застолье, как один из вас предаст меня, — говорил он и поглядывал на меня.

И еще он говорил:

— Пьете сейчас не вино, но мою кровь, вкушаете не торт, но мою плоть. Ибо кто я для вас есть — как не отец родной?