Сергей Кравченко - Кривая империя. Книга 2

Чувствуете перепад температур? Только что ты тянул многопудовое весло и покрывался от солнца плетью надсмотрщика, а вот ты уже на гондоле под мандолину осматриваешь балконных обитательниц града святого Марка. Как тут не подвинуться рассудком?

И, стойкий к соблазнам цивилизации, Иван сделал непростительную ошибку: стал тосковать по родине. И пошел на Русь крепостную через Польшу панскую. Там его и повязали. Но вот же, Бог опять пометил шельму: поставили Ваню перед Молчановым. Осмотрел Михайло парня — то, что надо! Как раз нужная смесь русского молодецкого нахальства и поверхностного интуризма. Стали меж собой считать Ивана за Григория, вернее, за Дмитрия.

Интрига приобрела лихой разворот: новый претендент не отвергал первого Самозванца, он хотел быть им. Раньше самозванские легенды выглядели так:

— Дмитрий не убит в Угличе, я — Дмитрий.

Или: «Наследник Петя, сын Ирины, жив, это — я!» Теперь получалось сложнее: царевич Дмитрий не убит в Угличе, его подменили другой жертвой; потом Дмитрий воцарился; потом его не убили в Москве, опять подменили трупом в маске; а настоящий царь все еще жив, и это, как вы догадались, — я!

Болотникова не спешили объявлять царем. Молчанов послал его к Шаховскому в войско с письмом, в котором Болотников назывался личным посланником Дмитрия Иоанновича.

Здесь в заговор вплетается тонкая виртуальная нота, достойная скрипки Маккиавелли: оказывается, царя-самозванца в наличии иметь не обязательно! Главное, уверенно о нем говорить. Вот на Гришку показывали, что он царь, и все верили. А видели его десятки, ну сотни. А «узнали» — и вовсе единицы. Но убили они Гришку — конкретно. Так что ж мы будем ради этих единиц шею подставлять?!

Итак, на вопрос, где истинный царь? — шайка Молчанова и Шаховского уверенно заявляла, что Дмитрий жил, Дмитрий жив, Дмитрий будет жить! И Писец писал об этом очередной «собственноручный» царский указ. А Шаховской ляпал на него подлинную цареву печать. А Ванька эти указы читал в войске. При этом Шаховской делал хитрое лицо: вот вы, лопухи, думаете, это Ванька, посланец царский? — ну, ну, как бы вам, холопы, не обознаться! Народ растерянно кланялся Болотникову в ножки.

Шуйский в Москве совсем запсиховал. Бояре его не почитали: каждый был не хуже и тоже хотел в цари. На Шуйского обрушилась метель подметных писем, чтобы он валил с трона, ужо идет на него батюшка Дмитрий Иваныч. Шуйский перехватал всех Писцов и прочих грамотных и устроил всероссийский конкурс чистописания, переходящий в повальную графологическую экспертизу. Поймать писателя не удалось, все Писцы старательно заваливали буквы вбок.

Тем временем Ванька разбил вчетверо большее войско Трубецкого. Воеводы царские бежали. Брошенное войско тоже стало разбегаться по домам. Тогда весь Юг — до Тулы — восстал под водительством мелких атаманчиков, собиравших пирамиду под Болотникова. Все видели в Иване царя или его воплощение для повседневных дел. Вся Россия бунтовала. От Астрахани до Смоленска народ продолжал хотеть Лжедмитрия. Никто будто бы и не заметил его 15-саженного полета.

Народный вождь Болотников подошел к Москве, стал лагерем. Тут его подвели венецианские воспоминания. Стал он раньше времени посылать в Москву письма к народу, чтоб резали бояр да дворян. Половина войска Болотникова — рязанская армия под командой боярина Захара Ляпунова — тотчас перебежала к Шуйскому. Подыхать по социальному признаку никому не хотелось — даже во имя пролетарской революции.

Дело Болотникова пошло насмарку. Сам он царем сказаться не посмел, тут же из Польши пришли сведения, что «царь» находится там, и тогда все мещане и кулацкая верхушка крестьянства стали на защиту Шуйского. Не самого Василия Ивановича, конечно, но его престола.

Василий из кожи лез, чтобы понравиться народу. Сначала он перезахоронил настоящего царевича Дмитрия: лично встретил гроб из Углича, подставил царское плечо и нес сей тяжкий крест через всю Москву до Архангельского собора. Потом он разрешил перезахоронить Годуновых в Троице, потом вытащил из ссылки первого патриарха Иова и организовал действо прощения двумя патриархами грешного народа.

20 февраля было согнано в Кремль немало приличного народу. Оба патриарха красовались в Успенском соборе и ждали покаяния. Из толпы вышли некие «гости» и подали Иову грамоту, которую тут же зачитал с амвона специальный дьяк-декламатор. Народ вторил великим и неутешным воплем:

«О пастырь предобрый! Прости нас, словесных овец бывшего твоего стада: ты всегда хотел, чтобы мы паслись на злаконосных полях словесного твоего любомудрия и напоялись от сладкого источника книгородных божественных догматов, ты крепко берег нас от похищения лукавым змеем и пагубным волком; но мы, окаянные, отбежали от тебя, предивного пастуха, и заблудились в дебре греховной, и сами себя дали в снедь злолютому зверю, всегда готовому губить наши души...» «Предивный пастух» слушал этот бред и беспокоился о себе: как бы не встал от радости змеиный чешуйчатый хвост с кованым серебряным наконечником, да не задрал край ризы, а там бы не стали явны словесным овцам когтистые волчьи лапы.

Писец тоже внимательно слушал свой опус и очень волновался, чтобы самодеятельные чтецы не запутались в сложных подчинениях и ударениях. Но пронесло, и теперь уже читали челобитную:

«Народ христианский от твоего здравого учения отторгнулся и на льстивую злохитрость лукавого вепря уклонился, но Бог твоею молитвою преславно освободил нас от руки зломышленного волка, подал нам вместо нечестия благочестие, вместо лукавой злохитрости благую истину и вместо хищника щедрого подателя, государя царя Василья Ивановича».

От чтения в святом месте этой грешной поэмы следующей темной ночью случилось знамение. Сторожа, караулившие на паперти Архангельского собора, услышали, как в соборе, среди августейших надгробий, вдруг раздались голоса, потом разговоры, потом смех и плач. Собор осветился изнутри и один «толстый» голос беспрестанно возглашал за упокой.

Нужно было Шуйскому спешить. Он послал немца Фидлера в Калугу отравить Болотникова. Нравственность этого поступка была очевидна, поэтому для истории клятву Фидлера запечатлели на бумаге: «Во имя пресвятой и преславной Троицы я даю сию клятву в том, что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова; если же обману моего государя, то да лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве». Далее шли многие другие пожелания самому себе, если благое дело не удастся. Получив лошадь и 100 рублей, обещание 100 крепостных душ и 300 рублей в год, верный Фидлер поехал в Калугу, явился к Болотникову и покаялся, пренебрегая Троицей, Господом и участием в небесном блаженстве.