Митрофан Глобусов - Мысли и размышления

Ерема вдруг задумался и буркнул, в землю глядючи:

— Видали всяких Суковых, видали мудаков!

Странники бредут дальше. Навстречу им молодо, игриво несется собачка сторожа Сукова. Она в меру кудрява, в меру брыласта, в целом весьма приятственна. Запнулась у березоньки, сказала в землю глядючи, вдруг ноженьку задрав:

— Сдались вам эти Суковы? И богатеи жирные? Была бы только косточка, да косточка мосластая, а там хоть трын-трава!

Мужик Пахом задумался и, на собачку глядючи, сказал не без веселия:

— Была бы только косточка! Вот счастие расейское! Вот счастие кромешное! Выходит — все мы благостны. Ерема, братья Губины и я, мужик Пахом. И всем живется весело, вольготно на Руси. Была бы только косточка!..

Легкое, флеровое затемнение. Все куда-то уходят. Вдалеке слышится задушевная, ямщицкая песня сторожа Сукова, пощелкивание языком фабриканта Протопопова, постукивание по стерне коготков собаки. Где-то прыскает ядреным соком перезрелая клюква. На небе блестит Луна, сияет красный полумесяц. Где-то погромыхивает весенний молодой гром. Ноздри втягивают упругий воздух приближения крещендо. Но… тяжелый плюшевый занавес неумолимо падает. Издалека, не очень разборчиво слышен разухабистый, но и несколько обескураженный возглас мужика Пахома:

— Была бы только косточка! Да косточка мосластая!

Все затемняется, лишь на небе, тревожа воображение, сияет красный полумесяц. Напоследок доносится пронзительный звук обрыва балалаечной струны.

В тот год я впервые надел студенческий картуз, был чист душой и телом, краснел при вольных разговорах товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Ваня, в монахи!»

Приехав домой, в деревню к дедушке, решил искать настоящей любви. Выскочил из тарантаса и вбежал в темную гостиную. Меня встретила тетка Соня. На левой щеке у нее родинка с прекрасным завитком золотых волос.

Я потянулся к полузакрытым губам тети и двинул ее к дивану.

— Что ты? — удивилась тетка.

— Я — Иван Бунин! — отпарировал я. — Будущий великий писатель. Решил испить мед любви.

— Дурачок, — ласково пробормотала Соня, — лежа мы ничего не увидим.

Через минуту я упал лицом к ее плечу.

— Начался ледоход, — сказала тетя. — Застучал дождь. А наверху все окна открыты.

— Сейчас закрою, — я побежал по крутой, шаткой лестнице.

На мансарде стоял кованый сундук. На нем навзничь лежала нянька Татьяна. В одной рубашке!

Я тоже прилег на сундук.

Таня только вздохнула во сне и закинула руки за голову.

— Что ты? — удивленно спросила Таня.

— Я — Иван Бунин!..

— Ну, быстрей же, злодей! — стиснула зубы Татьяна.

Через три минуты я покинул сундук, закрыл окна, и вдруг услышал музыку.

Заглянул в соседнюю комнату.

Моя знакомая по начальной школе Натали сидела в одной бумазейной юбчонке за белым роялем, играла какую-то до предела страстную фугу.

Я вошел и сказал:

— Я — Иван Бунин! Будущий…

Натали тотчас сняла через голову свою юбчонку.

Я обнял девушку за белый сильный живот и зверски бросил на рояль.

Но что это?

Послышались бегущие шаги и проеме двери стала безумная мать Натали с чеченским пистолетом в руке.

— Мерзавец, ей не быть твоею! — крикнул женщина и выстрелила.

Из этого оружия дворник Гурий пугал воробьев, заряжая его лишь порохом.

Я нырнул в окно мансарды, в мягко спружинившую навозную кучу, обстрекался крапивой, ошеломил петуха, который согнувшись, словно из деликатности, дико побежал с опущенным хвостом.

Ночь я провел в хлеву.

Утром меня к себе вызвал отец.

Я вошел в кабинет.

Отец сгорбился в кресле за дубовым столом.

Не оборачиваясь, стал говорить:

— Завтра, блудодей, скорым поездом ты уедешь в Орёл. И продолжишь учебу на вулканолога. И сними свой венецианский гульфик. Не искушай баб…

Отец мой похож на ворона.

Наполеон напоминает пингвина, а папаша — вылитый ворон.

…Купе было жарко натоплено. Пахло дорогими духами. Я принялся отстегивать свой гульфик. Дверь растворилась и вошла Генрих, высокая, с греческой прической.

— Успел, Ваня?! — проворковала она. — Обожаю тебя, мой козлик!

Генрих выдернула из верблюжьей муфты руку, извиваясь, порывисто обняла меня.

— Все снять? — спросила она.

— Все, все, — мрачнея, приказал я.

Генрих быстро раздела меня.

Некоторая тормозящая путаница вышла с турецкими подтяжками и венецианским гульфиком.

Скорый бойко резал российское пространство.

А я, холодея, следил за собой.

Сколько у меня будет женщин?

Столько же, сколько верст от Санкт-Петербурга до Владивостока?

Больше? Много больше?!

Не ведаю!

— У-у-у! — словно в сексуальной истоме взвыл тепловоз.

— Ну, иди же ко мне, — Генрих властно потянула меня на зазывно скрипнувший коленкором диван.

Он сидел на кухне в золототканом халате и, глубоко затягиваясь, курил маленькую гаванскую сигару.

— Да, я был личным шофером Лаврентия Павловича, — пустив аккуратное колечко дыма в форточку, наконец сказал он. — Как сейчас помню, едим мы с ним по Мясницкой зимой. Хорошо! Фонари мерцают. Снег косо летит. И, знаете, такой алмазной пылью ложится на бобровые шапки прохожих. А мой «Зис» гудит так умиротворенно, со скрытой бычьей силой. Берия же опустит подбородок в воротник и ласково смотрит по сторонам, посверкивая очками. В такие минуты я особенно любил его.

Я резко открыл блокнот и снял колпачок с ручки.

Заметив нервозность, Иван Иванович улыбнулся.

— Как же вы, господа мемуаристы, охочи до всякой сенсации! Ну, нельзя же так! Есть же в мире глобальные ценности.

— Любовь? — хищно ощерившись, спросил я.

— А хотя бы и любовь, — залучился морщинками Иван Иванович. — С чего мы начнем?

— Опишите его облик, — попросил я.

— Росточку он был небольшого, — водя пальцем по узору скатерти, стал рассказывать Иван Иванович, — но телом крепкий и души огромной. Казалось, он весь мир хочет поцеловать. Вот так губы вытянуть трубочкой и поцеловать, — Иван Иванович вытянул губы и вдруг смахнул набежавшую слезу. — Но не дали, гады. Завалили дорогого товарища Берию.

Я все старательно записал в блокнот и спросил:

— Но, а как же все-таки пытки, казни?

Иван Иванович, развернув свою маленькую и крепкую грудь, заразительно рассмеялся:

— Неужели вы этому поверили? Бред! Газетная утка чистейшей воды. Лаврентий Павлович с улицы бродячих котов и собак подбирал, дома им гостиницу устроил. Какие пытки? Что вы?

— А за что же его тогда убили?

— Я ж вам говорил — завалили. Хрущев с Микояном на охоте приняли его за медведя. Лаврентий Павлович когда по лесу ходил то немного по-медвежьи рычал. Вот эти два дурака и обознались.