Александр Силаев - Так хохотал Шопенгауэр

— Например? — попросил Шопенгауэр.

— Ну вот, допустим, как чего с женщинами? То есть как круто, как правильно, как единственно верным образом? Ну вот одни умные говорят, что как можно больше.

— Чего больше? — не понял Шопенгауэр.

— Женщин больше, — пояснил Вторник. — Ну если трахнул мужик сотню женщин, то не зря на свет появился. А если тысячу, то достоин памятника. Очень умные люди так говорят.

— Не знаю, — зевнул Шопенгауэр. — Может быть, и достоин. А может, нет.

— А другие умные говорят, что высшей ценностью обладает вечная любовь, — не унимался Вторник. — То есть вечная верность своей избраннице. Чем больше партнерш, тем меньше вечного в истории с каждой. А ценность зависит от сходства отношений с этим затраханным идеалом вечной любви.

— Почему затраханным? — зевнул Шопенгауэр. — Замечательный идеал. Но не лучше других, конечно.

— А третьи умные люди говорят вообще невесть что: будто бы женщины отвлекают от действительно стоящего, и в идеале лучше вообще без них. Говорят о девственнике Парацельсе и прочей просветленной братии.

— Бывает, что отвлекают, — зевнул Шопенгауэр. — Но это редко.

— Так все же умные! — закричал Вторник. — То же самое в вопросе о деньгах. В вопросе о свободе. В вопросе о власти. В вопросе о культуре. В вопросе о простоте. Я уж не говорю о вопросах добра и зла, где каждый умный давно выстроил отдельную колокольню. Не верю я образованным! Они между собой не могут договориться, а мне им верить? Я и так все узнаю. Придется, конечно, и на ветвях пожить, и трупы порасчленять, и победствовать, и президентом побыть, и девочек понасиловать, и мальчиков поспасать. Придется. Такая уж судьба моя. Зато истина отыщется непосредственно, из опыта, с массой побочных радостных впечатлений.

— Видишь ли, — сказал Шопенгауэр, усаживая себя в позу лотоса. — На любой вопрос все-таки существует ответ. Истина, что ты не выдумывай, все равно одна. А все альтернативы к ней просто неистины. Ноуменальный мир не терпит никакой демократии, там все иерархично и жестко. Полная авторитарность и диктатура, свободы мнений, разумеется, нет, и в принципе наличествовать не может. Одно мнение всегда ближе к Абсолюту, оно и главенствует. Любую ситуацию можно оценить. Любую ситуацию можно оценить правильно, если правильно подумать. Вообще, есть два фундаментальных пути познания — или делать, или думать. Большинство людей не идет ни по-одному из этих путей. Не идет по-настоящему, хочу я сказать. В их жизни нет ни одной по правилам продуманной мысли, ни одного сильного действия, ни одного красиво и по тем же вечным правилам оформленного чувства. А главных тропинки две, и каждая в идеале должна бы привести к Абсолюту, но не идут, их мать, не идут. И нельзя сказать, что какая-то тропинка лучше. Обе превосходны в смысле познания, если любую встречную ситуацию или мысль отыгрывать по известным правилам. Я-то обычно думал, так проще и короче — для меня проще и короче, хочу сказать, а для тебя нет, ты неправ, конечно, но в то же время и прав, неправ в том, что мир нельзя познать, не вставая с кресла — потому что на самом деле можно, а прав в том, что это не твое, поскольку я вижу, что на своем пути ты неплохо себя чувствуешь, в ус не дуешь, хвост держишь трубой и считаешь себя родившемся не напрасно. Но ты учти, что все познается мыслью. Это кажется, что сложно. А человек может познать все, что может познать человек. Тавтология, зато верно.

— Да ладно тебе, — сказал Вторник, — развел тут.

— Кстати, как ты будешь оценивать, какая из твоих ненормальней ведет к правильному человеку? Они ведь полярны, да? То есть что-то просто дурь, а что-то путь? Как же дурь от пути отличается?

— А я чую, — охотно объяснил Вторник. — Знаешь, какое у меня чутье? Если мне хорошо, все правильно. Если хреново, значит, сошел с пути. И я никогда не ошибаюсь. Веришь?

— Конечно, так бывает, — подтвердил Шопенгауэр. — Ну и как? Понравилось, например, людей расчленять? А малолеток насильничать? В удовольствие, поди?

— Да нет, — грустно сказал Вторник. — Ничего мне толком не в кайф. И голым по улице ходить, и на помоечке обитать, и любовью заниматься на городских лужайких. Все не то, как я понимаю. И людей без толку мочить глупо. Вот если с толком, тогда другое дело. А без толку получается пустое маньячество. И в дупле я для понтов поселился. А идейное нищенство такая хрень, пусть им хипаны занимаются. Зато я обрел свободу и приблизился к конечному результату. Не так, что ли?

— Да нет, все так пока, — улыбнулся Шопенгауэр. — Дальше-то чего?

— Дальше — власть, деньги и слава, — без смущения сказал Вторник. — Я чувствую, что это мое. И все получится. У меня всегда получалось. Это мое, козлы! Я рожден для этого, суки! Деньги и власть, на х..! А все другое, блядь, от лукавого. Пойдешь ко мне министром идеологии? В кабинет великой реформы? В правительство объединенного Хартлэнда?

— Мы же договорились, — внятно и тихо сказал Артур Шопенгауэр.

А кому вечных ценностей за рубль десяток? Кому билет в коммунистический бардачок? Кому пять лет при дворе Людовика без права переписки с родными? Кому постель мадемуазель Лавальер? Кому место председателя совета директоров? Кому масло, куры и яйки? А бумаги туалетной? А косячок? А за жизнь? А о смысле жизни? А смерти? А на халяву? А сапогом закусить? Порохом занюхать? Неужели никто не хотел уничтожить весь мир, понимаете — весь мир целиком, вместе с собой, вместе с жизнью и человечеством, чтобы все кончилось одной точкой? Одной точкой, ясно?! Которую ты поставишь, ясно — именно ты! Да ты понимаешь, что выше этого ничего нельзя сделать? Что это предел? Разве что сотворить другую вселенную. Думаешь, нельзя? Можно, сука! Если захотеть, бля! Страшно, поди?

Так не хохотал даже Артур Шопенгауэр.

Он родился созидателем в глобальном смысле этого слова. Во вселенском. Он ведь говорил:

— Можно, например, убить человека — и в этом смысле быть разрушителем, разрушителем конкретного людского существования. Но это локальный смысл. В глобальном смысле ты не станешь разрушать мир. Наоборот, ты будешь делать этому миру добро, даже если попутно выпадет убивать. Но это так, межличностные разборки. Самовыражение в естественной и первородной агрессии либо реактивное избавление от каких-то комплексов. От пары трупов миру не загнется. И от пары тысяч. И даже два миллиона трупов мир переварит без особых хлопот. Наоборот, их смерть станет удобрением будущего, потому что локальная смерть — это всегда составляющая часть жизни. Чем больше опасности, сопряженной с возможной кровью, тем полнее и ярче Жизнь. Трудно представит жизнь без войн и революций, наемных убийц и сексуальных маньяков. Я уверен, что жизнь без наемных убийц и сексуальных маньяков не только невозможна, но ненужна, бесполезна и неполноценна в важнейших точках. Их не надо изводить под корень: имею ввиду киллеров и серийных убийц. Конечно, в каждом отдельном случае убийцу надлежит ловить, судить и по возможности приговаривать к расстрелу. Хотя таких лучше валить сразу при задержании, чтобы на суде козел не мог отвертеться.