Георгий Марчик - Наследник фаворитки

Они расставались, досыта наговорившись.

Вавуля не забыл оделить щедрыми чаевыми гардеробщика и швейцара, и те, поясно кланяясь, провожали гостей.

Алика распирала гордость. Рядом с Вавулей он чувствовал себя настоящим аристократом и со дня на день ждал блистательной перемены в своей судьбе.

В один прекрасный вечер, примерно через месяц после знакомства, Христарадис был особенно задумчив и даже грустен. Вопреки обыкновению, он почти не говорил, мало пил и ел.

— Что с тобой, Вавуля? — растревожился Алик. — Уж не заболел ли ты? Какая печаль гложет твою светлую душу?

— О, голубчик, даже ты не сможешь мне помочь, — вздохнул Володя и по привычке положил свою легкую руку на плечо Алика. — Один я никогда ничем не считаюсь ради друзей…

— Но почему же?! Скажи хоть одно слово — и я сделаю все! — горячо возразил Алик.

— Так уж и все? — недоверчиво протянул Володя.

— Все! — подтвердил Алик, не спуская с Христарадиса горящего взгляда. — Даже… даже… — он не находил нужного слова, — даже…

Володя пристально посмотрел на него, решительно повел рукой:

— Не надо. Я знаю, ты отличный парень и умеешь ценить настоящую дружбу! — он многозначительно покивал своей маленькой, аккуратно причесанной головкой. — Но я все равно не хочу. Зачем утруждать тебя?

Разумеется, Алик стал требовать, чтобы Вавуля признался, в чем дело.

— Хорошо, — досадливо поморщившись, уступил наконец Вавуля. — Я скажу. Ты сам меня вынудил. Вчера я сделал большой карточный проигрыш. Уплатить без задержки — долг чести. Тем более здесь замешана женщина. — Как бы собираясь с духом, он помолчал, выразительно посмотрел прямо в глаза Алику и жестко закончил — Разве я не прав? Разве ты можешь помочь мне?

— Я выручу тебя, — не колеблясь, сказал Алик.

Недавно в минуту откровения он похвастал, что знает, где мама хранит облигации золотого займа. Хорошо, он докажет, что способен на настоящую мужскую дружбу.

Вечером Алик отнес большой пакет облигаций Вавуле, и тот сразу же заспешил с ними куда-то.

— Через три дня я верну тебе все сполна! — уверенно пообещал он.

Два дня Алик, томимый смутным беспокойством, с нетерпением ждал назначенного срока. На третий день не выдержал — пошел к Христарадису. Тот жил один в большой однокомнатной, замечательно устроенной квартире. Алик уже бывал у него. Володя застеклил лоджию и превратил ее в настоящий зимний сад.

Он чрезвычайно гордился этим и утверждал, что во всем городе второго такого сада не сыщется.

На долгий звонок Володя наконец приоткрыл дверь, но цепочку не снял. Увидел Алика, недовольно нахмурился:

— Я не один. Что тебе? Надо было по телефону условиться о встрече.

Алик стушевался. Говорить об облигациях было крайне неловко, и он промямлил что-то вроде того, что вот-де мама сказала, что собирается проверить облигации. Вчера был тираж.

— Ну и что? — с ошеломившей Алика сухостью спросил Володя. — Какое мне дело? — После этих слов у него сделалось совершенно каменное лицо. Он прямо-таки прокалывал Алика злым, надменным взглядом.

— А если она хватится пропажи? — пролепетал Алик. — Извини, но я хочу знать, когда ты отдашь их? — Нет, он не требовал. Он лишь просил гарантий. Но то, что сделал Володя, буквально потрясло Алика.

— Ты просто пьян, мой друг, — сказал Володя четким категорическим голосом. — Поди проспись. Ты должен был прийти за ними завтра, а не сегодня. За такие вот штучки офицеры бьют обидчиков по физиономии. Но ты не мужчина. Ты трус и фигляр. Подожди минутку. Я сейчас вернусь.

Алику показалось, что сейчас Вавуля вернется с пистолетом и разрядит в него всю обойму. Сердце болезненно заныло, а ладони покрылись влажным потом.

Через некоторое время Вавуля протянул в щель тот самый пакет, который Алик передал ему накануне:

— Получай и убирайся.

Вечером Алик позвонил Вавуле по телефону. К этому времени тот уже отошел и сменил гнев на милость. Мягким тоном, как будто ничего не случилось, он пригласил Алика приехать к нему да захватить по дороге хорошего мяса и пару бутылок сухого красного вина: «Попируем у меня!»

Алик мчался к нему на такси с сумкой, набитой всякой снедью. Он позвонил и с трепетом ждал, пока откроется дверь. Володя широким церемонным жестом пригласил Алика зайти.

— Прости меня, Вавуля! — начал Алик, запинаясь. — Я совсем не хотел… Ты не думай, пожалуйста…

— Не надо. Не оправдывайся, — твердо остановил тот гостя. — Неужели ты решил, что я буду пачкаться из-за каких-то нескольких тысяч. Нет, мой милый, мне действительно срочно понадобились деньги, но я обошелся. Ладно, поставим крест и забудем все… Сегодня у меня удачный день, и я отпускаю грехи всему человечеству.

После этого случая Алик проникся к Володе еще большим доверием и в течение трех месяцев всячески старался загладить, если не искупить полностью, свою вину. Мамина коробка с облигациями трехпроцентного займа таяла день ото дня.

Когда дома открылась пропажа облигаций, с мамой сделался тяжелый сердечный приступ.

Алик, по обыкновению, упорно отпирался…

Был сухой солнечный осенний день, когда хоронили мать. На кладбище под подошвами скрипел песок, шуршали желтые листья. В холодноватом воздухе, похожем на прозрачную, пронзительной сини воду горного озера, весело и беззаботно чирикали птицы.

Стиснув зубы, Алик молча стоял над равнодушным, совсем чужим холмиком глины. Дыхание перехватывали спазмы, глаза заволакивало режущим красноватым туманом. Все давно разошлись, а он все стоял, скорбно склонив голову.

— Это такое горе, такое горе, — бормотал Алик, глотая слезы. — Бедная мама… Как я одинок… Как одинок…

Безвольными ногами он уходил с кладбища. Ему было жалко мать и страшно. Он чувствовал себя собакой, которую бросил хозяин.

Одновременно он испытывал и странное облегчение. Теперь ему некого бояться. Впрочем, «бояться» не то слово. Теперь никто не будет его стеснять и никто не будет мешать ему быть самим собой и мешать делать то, что захочется. Он одинок, но и свободен. Перед глазами вновь и вновь возникала мать — с искательной улыбкой на ярко накрашенном измученном лице, с усталыми, встревоженными глазами. Было что-то жалкое и унизительное в ее стремлении поспеть за крикливой модой, в попытках совместить в своей одежде век нынешний и век минувший — в этих тонких кружевах и рюшах, широкополых шляпках, пышных бантах, дорогих браслетах и брошах.

Милая мама с ее любовью, заботами и опекой вечно мешала ему. Алик быстро приходил в себя. Дышалось легче. Он снова каждой порой ощущал звенящую золотом красок осень.