Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

Идея ловли клиента на визуально мелькнувшую приманку отвечала текущему моменту, но нам долго не фартило. Никак к нам не подбегала заплаканная, убитая горем вдова и не спрашивала отчаянным, сорванным голосом, где брали этот изумительный гроб?

В правильности нашего способа демонстрации товара, как говорится, лицом, нас убедило следующее происшествие.

Стемнелось.

Упрятав Остапа под заиндевевшую, сосулистую от дыхания крышку, я рванул на последний круг.

И не успел толком разогреться, как из-за угла — двое.

— А ну, сявка, скидывай добришко до исподнего, да пошустрей, — сипло скомандовал высокий, обнажая сталь финки и загораживая мне дорогу.

— Но… Мне… Мн-е-е-е-е! — заблеял я громким, для оповещения Остапа, жалобным тоном и кивнул назад.

— Будь спок. Жмурика пустим на котлеты. Эй, Хвост, прикнокай ящик, а то опять тухлятина попадется.

Хвост сноровисто сдвинул тяжелую крышку, нагнулся — и вдруг, истошно взвыв, кинулся через сугробы в ближайшую подворотню.

— Ой, мама родная! — продекламировал я театрально-натурально-трагически и с присущим моей драматической натуре артистизмом грохнулся навзничь в глубокий обморок.

Гоп-стопник зыркал то на подворотню, в черноте которой исчез завывающий подельник, то на распластавшегося до половины расстегнутого фраера, то на крышку гроба, неумолимо сползающую на бок.

И тут показалась черная-пречерная рука… Она медленно тянулась к оцепеневшему грабителю скрюченными пальцами… А следом выглянула смертельно-бледная, с фосфоресцирующими глазницами и провалившимся носом, черепообразная голова.

Я знал, что в минуту опасности Бендер преображается, но чтобы до такой степени?..

Бандюгу давно ветром сдуло, а я как завороженный смотрел на встающего из гроба монстра.

Наконец Остап сорвал искусно сделанную маску:

— Понравился спектакль?

— Нет слов… Но эта штука? Я бы не додумался.

— Если честно, Остен-Бакен, я приготовил ее для твоей персоны — из дырявого шелкового носка сбежавшего на юг дяди и кое-каких санитарно-гигиенических принадлежностей его верной супруги. Хотел пугануть тебя сегодня для бодрости.

— Спасибо.

— Вот бы обхохотались.

— Непременно.

— А ты хоть понял, почему Хвост дал деру? У меня сосулька была для утоления жажды, так я ей и ткнул в любопытный глаз!

— Он, бедняга, наверное, удивился незапланированной агрессивности покойника?

— Хороший урок нам, Остен-Бакен. Теперь будешь знать, как отваживать жиганов… Я тебе масочку соображу с рогами…

А на следущий день мы реализовали товар.

Покупатель заловил нас во время смены.

Происходило сие действо в укромном месте.

Не успел я протянуть натруженные ноги, как траурная интеллигентная особа проворковала:

— Продается?

— Мадам, я еще не встречал столь проницательных женщин, сказал Остап и галантно поцеловал тонкую лайковую перчатку. — Какой этаж?

— Четвертый.

— Человек-то скончался порядочный? — спросил я, потупив взор.

Она гордо вскинула седеющую голову.

— Мой отец — известный во многих цивилизованных странах композитор, виртуоз-пианист, профессор Московской консерватории, почетный член Британского королевского музыкального общества, лауреат многих премий, автор…

Но Остап не позволил клиентке обрушить на нас музыковедческую лекцию.

— Мадам, заверяю вас от имени подпольной фирмыизготовителя — мы удовлетворены, что скорбное изделие, увы, далекое от вдохновенных сфер, достанется светочу российской культуры… Пожалуйста, захватите наши санки, а то ненароком стибрят транспортное средство… Остен-Бакен, взяли!

На площадке второго этажа обессилевшая дама с грохотом уронила наш чугун.

Мы опустили гроб на ступени.

— Подкрепиться бы, хозяюшка, а то не донесем, — сказал Остап недрогнувшим голосом.

— Я поняла, поняла… Сейчас, подождите!

Она вяловато упорхнула наверх.

Бендер присел на санки:

— Клюнуло!

— Возьмем по совести. Мы же не жлобы какие, а? Милая, симпатичная, наивная.

— Не устраивай истерик. Сколько сама предложит по доброте душевной, на том и порешим.

Благодетельница вернулась довольно быстро и протянула мне и Остапу, виновато улыбаясь, по шоколадной конфете.

— Кушайте на здоровье… Берегла на крайний день… Мне папа…

— Да мы пошутили, — сказал Остап и взялся за гроб.

— Не пущу! — закричала она, отталкивая меня. — Не пущу!

— Успокойтесь ради Бога. Гроб от вас никуда не денется, Остап облизнулся. — Мы же не барышни — конфеты лопать… Нам бы закурить.

— Так что же вы мне сразу не сказали, господи?.. Папе запретили… У него в кабинете… Почти целая коробка сигар… Он все надеялся еще попробовать…

Оставшиеся пролеты лестницы гроб казался нам пушинкой, и мы были готовы расцеловать почившего в бозе за воздержание.

К солидным, душистым, с золотым ободком настоящим гаванским сигарам нам еще добавили огромный лавровый венок.

Но тут Остап вдруг воспылал горячим любопытством к холодному, индифферентному, безвременно ушедшему родителю из родителей, по деликатному выражению скорбящей дщери.

Меня, с драгоценной коробкой в руках и тяжелым жестким венком на шее, Бендер не церемонясь выставил на лестницу.

Я, в ожидании конца импровизированной гражданской панихиды (без проникновенной речи там явно не обошлось), долго пересчитывал стынущими подошвами проклятые ступени, злясь на сигары, тихо шуршащие в постепенно набирающей вес коробке, и ненавидя двухпудовый, шелестящий негнущимися листьями венок. Конечно, я бы мог положить его на санки или прислонить к стене, но мысль, что эту семейную реликвию, эту заслуженную регалию сопрет какой-нибудь зашедший культурно помочиться в подъезд бывший интеллигент, давила камнем. А отправиться в пенаты без Остапа я бы не рискнул даже под страхом смерти.

Наконец я отчетливо услышал звук открываемой двери и не очень отчетливо — прощальный поцелуй.

Когда бодрое высвистывание турецкого марша достигло места моего изнуряющего бдения, я ненавязчиво спросил:

— Мадмуазель тебе понравилась?

— Слишком тоща, не в моем вкусе.

— А чем вы там занимались?

— Запомни, Остен-Бакен, любопытство не порок, но большое свинство… Впрочем, ты имеешь право знать… Она вдохновенно зачитывала мне выдержки из восторженных отзывов современников, а я скрупулезно инвентаризировал единственное достойное внимания из блистательного наследия прошлого лавровые венки. Там еще семь штук различного калибра. И душа моя не успокоится, пока они все не побывают на твоей шее.

— Но зачем нам столько лавров?

— А еще кулинар-любитель! Посоветуйся на досуге со своей чрезмерно пухлой Молоховец о пользе лаврового листа. Самое изысканное кушанье, будь то тушеная крыса или суп из издохшей болонки, для людей, знававших метрдотелей и ананасы в шампанском, не имеет реальной прелести без двух-трех перебивающих даже самый отвратный аромат листиков. Сегодня же мы раздербаним венок на равные части, а завтра… Нет, чуть позднее… Завтра мы без излишней помпы хороним достойного лауреата, а потом…