Владимир Кунин - Кыся

Водила пришел за мной лишь после одиннадцати. Я сам прыгнул в сумку, и на этот раз Водила не застегнул молнию у меня над головой.

— Ты, Кыся, так аккуратненько поглядывай по сторонам… Тебе это может быть интересным. Последний вечер — они нам могут только соли на хвост насыпать, — усмехнулся Водила, неожиданно закончив фразу любимой пословицей Шуры Плоткина!

Сначала мы долго ждали лифта, который метался между этажами и никак не хотел опускаться до нашего автомобильного уровня. Потом в лифт набилась туча народу, празднично и нарядно разодетых, и Водиле даже пришлось приподнять мою сумку у себя над головой, чтобы меня не притиснули в давке.

Затем мы поднялись этажа на четыре, а может быть, даже на шесть, прошли по широкому коридору и немного постояли в боковом проходе огромного роскошного салона (я такие только по телевизору видел!), где шел концерт. Уйма людей сидели за столиками, что-то пили и смотрели, как один наш Тип, ростом с моего Водилу, но в белом костюме с белыми шелковыми лацканами, в белых лакированных туфлях, с физиономией полного идиота, безумно довольного самим собой, — очень красиво пел басом.

— Фарца — каких свет не видел! — тихо сказал мне про него Водила. Но голос… Отпад!

После Типа в белом танцевали шесть девушек в сверкающих платьицах. Одной из шестерых была наша Манька-Диана!..

— Видал? — шепнул мне Водила. — Многостаночница!.. И в судомойке вламывает, и шоферню обслуживает, и пляшет — зашибись! Во молодец девка… Счас только так и надо. Иначе — пропадешь. Вон те, две крайние — настоящие балетные, я их в прошлый рейс обеих поимел, так наша Дианочка — ну, ничуть не хуже… Скажи, Кыся?..

И я почувствовал, что несмотря на Манькину коечную неумелость, моему Водиле она все-таки, как сказал бы Шура Плоткин, «классово-социально» ближе, чем эти профессиональные балерины. Хотя Водила их тоже «поимел», по его выражению.

На этом концерт кончился, и мы с Водилой пошли в наш ночной бар.

Народу в баре — масса! Как на антисемитском митинге у Казанского собора.

Мы с Шурой случайно оказались там. Он возил меня к ветеринарному врачу после одной драки, когда четыре посторонних Кота хотели оккупировать наш пустырь. Естественно, я их разметал и троим изрядо начистил рыло. А четвертого, самого гнусного, который располосовал мне всю морду и прокусил заднюю лапу, я честно говоря, придушил насовсем. Но Шура, слава Богу, об этом так и не узнал. Он категорически против подобного радикализма!

Как мы тогда с этого митинга живыми ушли — ума не приложу. Держа меня на руках — еще не отошедшего от наркоза, с только что зашитой мордой и перевязанной задней лапой — мой Шура тут же рванулся к микрофону, чтобы заявить свою ненависть и презрение ко всем фашиствующим антисемитам, к любому национализму и ко всем собравшимся на этот митинг в частности.

Что тут началось!… Почему нас там не прикончили — одному Богу известно. Даже меня раз сто «жидом» обозвали!

Ладно, черт с ними. Не о них речь. Так вот, в этом баре пьяных было не меньше, чем на том митинге.

Все столики заняты, ни одной свободной высокой табуретки у стойки бара… Шум, гам, музыка, крики!

В одном углу — разборки на разных языках с одинаковыми жлобскими интонациями; в другом — баварцы поют хором, стучат кружками с пивом по столам; в третьем — счастливо визжит наша черненькая Сузи, как говорит Шура Плоткин, «в жопу пьяная»; из четвертого угла — истерический заливистый собачий лай…

Мамочка, родная! Да ведь это Дженни! Учуяла меня, лапочка, и надрывается.

Я голову из сумки высунул, она как увидела меня, так и совсем зашлась. Рвется с рук своей Хозяйки ко мне, та ей что-то тихо выговаривает, а напротив них сидит Человек с удивительно несимпатичным лицом, видимо, ее Хозяин, и так злобно говорит, видимо, жене, по-немецки:

— Отнеси немедленно эту тварь в машину. Сама можешь не возвращаться.

Права была Дженни — Хам с большой буквы. Жена его встала, глаза полные слез, поцеловала Дженни в головку и унесла ее из бара.

Бармен как увидел нас, так сразу же мигнул двум здоровым молодым парням и глазами показал на крайний табурет у стойки. Там восседал уже хорошо поддавший финн с бутылкой «Московской» в одной руке и со стаканом в другой.

Парни неторопливо подошли к финну, вежливо взяли его под руки, приподняли, сняли с табурета, и вынесли из бара вместе с бутылкой водки и стаканом.

— Садись! Будь гостем, — сказал моему Водиле Бармен и показал на освободившийся табурет. — Сейчас я тебе хорошего пивка организую. Давай своего. Я его заодно к Рудольфу определю. Там для них всего навалом.

Водила передал сумку Бармену, и тот занес меня в закулисную часть бара — небольшую комнатку за занавеской, служившую Бармену, как я понял, и комнатой отдыха, и кладовкой. Два стула, маленький столик, наполовину занятый небольшим элегантным компьютером (несбыточная мечта Шуры Плоткина), самые разные коробки, коробки, коробки с самыми разными бутылками, бутылками, бутылками… Два больших холодильника, внутренний телефон без диска и кнопок и неширокая кушетка с двумя чистенькими подушками — одна на другой. На верхней подушке — вмертвую дрыхнущий толстый пушистый Рудольф.

Бармен поставил сумку со мной на кушетку и сказал мне:

— Буди, буди этого дармоеда. Он с утра глаз не открывал. Рудольф! Подъем! У тебя гости…

Из холодильника Бармен достал бутылку пива «Фишер», вылил ее в полулитровый высокий стакан и покинул нас.

Я слышал, как там, уже за занавеской, Бармен со смешком сказал моему Водиле:

— А вот и для вас пивко, сударь.

— Спасибо, браток, — ответил ему Водила.

Бармен тут же стал разговаривать с кем-то по-английски, а Рудольф приоткрыл один глаз, уставился на меня и пробормотал:

— Не сплю я, не сплю… Вылезай из своей дурацкой сумки. Там под столом жратвы навалом.

Я вылез из сумки. Рудольф открыл и второй глаз, попытался перевернуть себя на спину, чтобы потянуться, но неловко брякнулся с подушки на кушетку. Некоторое время Рудольф неподвижно лежал, будто упал он не с подушек на кушетку, а с самой верхотуры Адмиралтейского шпиля на асфальт и разбился в лепешку.

Я даже малость перетрусил. Подхожу к нему и говорю по-нашему:

— Ты чего, Рудик? Тебе плохо, что ли?

— Почему? Мне лично хорошо, — отвечает Рудик. — Это тебе плохо.

— Ни хрена мне не плохо, — говорю. — Я тоже почти весь день спал.

— Ты спал, а я нет. Моему это только казалось. И поэтому я говорю, что тебе плохо.

Своей безапелляционностью, своим тупым упрямством этот жирный Рудольф вдруг начал меня дико раздражать. Так и захотелось дать ему по морде!

— Ну почему, почему мне должно быть плохо? Что ты мелешь?

— Потому что теперь я знаю то, чего не знаешь ты. Жрать будешь?