Владимир Кунин - Кыся

— Нет. У тебя попить ничего не найдется?

— Вон — сливки.

— Я уже от этих сливок три раза гадить бегал. Обычная вода есть?

— Сейчас будет, — лениво сказал Рудольф и достаточно грациозно спрыгнул с кушетки на пол.

Под столом стояли три миски. Одна — полная всякой вкуснятины, вторая — со сливками, третья — пустая. Рудольф уселся точно напротив пустой миски, повернул голову к занавеске, отделяющей комнатенку от закулисной части стойки бара, и вдруг неожиданно громко завопил противным до омерзения голосом:

— Мяа-а-а-а!!!

— Тихо ты! — испугался я. — Услышат — скандал будет.

— Быстрей прибежит, — спокойно сказал Рудик. — Мяа-а-а!..

Бармен влетел в комнату, увидел, что Рудольф сидит перед пустой миской, и тут же наполнил эту миску чистой свежей водой. И снова умчался за занавеску.

— Ну, как я его надрочил? — тщеславно спросил Рудик и добавил: — Ты пей, пей!..

— У тебя с ним такой серьезный Внутренний Контакт? — с уважением спросил я и принялся лакать воду.

— Боже меня упаси! Когда-то он пытался установить Контакт между нами, но я это сразу же пресек. На кой мне хрен, чтобы он все про меня понимал? Пошел он…

— Как же ты добиваешься, чтобы он верно реагировал на то, что ты хочешь?

— Самым элементарным способом — я выработал в нем три-четыре условных рефлекса, а больше мне от него ни черта не нужно.

Вот гадость-то! Какой отвратительный расчетливый цинизм и ничем не прикрытое потребительство. Ну, не сволочь ли?! И это при такой обеспеченности!.. — подумал я и раздраженно спросил:

— Неужели в тебе нет к нему и капли благодарности? Я смотрю, он же на тебя не надышится, Рудик…

— Плевал я на него. Он это все обязан делать.

— За что?! — я чуть не завопил от возмущения и почувствовал, что еще минута, и я разделаю этого жирного, пушистого, наглого Рудольфа, как Бог черепаху! Просто разберу его на составные части!.. — За что?! За то, что ты жрешь, пьешь, спишь и серешь за его счет! За то, что ты сутками жопу от его кушетки не отрываешь? За то, что он по первому твоему вонючему «Мяа-а-а!» бежит выяснять — что тебе нужно? За то, что он тебя за границу возит, в то время, когда миллионы Котов и мечтать об этом не могут… За что он все это тебе обязан, блядь ты толсторожая?!

У меня сама собой поднялась шерсть на загривке, прижались уши, мелко забарабанил хвост и непроизвольно обнажились клыки.

Но Рудольф, надо отдать ему должное, не испугался. Напротив, очень спокойно, я бы даже сказал, благодушно переспросил меня:

— 3а что? — он сел на свою пухлую задницу, поскреб лапой за ухом и сказал, глядя мне прямо в глаза: — А за то, что он меня искалечил.

Я внимательно осмотрел Рудольфа с головы до кончика хвоста и не отметил в его фигуре ни одного изъяна, кроме нормального обжорского ожирения.

— Чего ты треплешься? Где он тебя искалечил? — рявкнул я на него.

— Не «где», а «как», — невозмутимо поправил меня Рудольф. — Он искалечил меня не физически, а нравственно.

— Что-о-о?!.

— Нравственно, — повторил Рудольф. — В течении четырех лет я был единственным поверенным и свидетелем его подлостей, его воровства, его жульничества, предательств, обманов… Но я понимал — он живет в той среде, в тех условиях, где иначе не выжить. Это одна из граней его профессии. Так сказать, сегодняшняя норма нашей жизни. И вот это «мое понимание» постепенно стало приводить меня к мысли, что ни в подлости, ни в воровстве, ни в предательстве — нет ничего особенного. Все остальные, кто этого не делают — нищие, слабоумные существа, не имеющие права на существование. То есть, постепенно я стал оправдывать его во всех его мерзостях, с легкостью находя им естественное и логическое обоснование…

Мамочки! Я слушал и только диву давался. Кто бы мог подумать, что этот сонный, разожравшийся Котяра, который ради куска осетрины или какого-то там сраного заграничного паштета напрочь забыл о счастье Обладания Кошкой, о вкусе Победы над другим Котом; живущий без любви и без привязанностей, — вдруг начнет говорить такое! Да еще таким языком… Я просто обалдел!

— Ты меня слушаешь? — спросил он.

— Да, да… Конечно, — ошарашенно пробормотал я.

— Я стал мыслить его убеждениями, его принципами, — продолжил Рудольф. — Нет, я не повторял все то, что делал Он, — для этого я слишком изолирован от реальной жизни, но в том, что Он совершал, я уже не видел ничего дурного. И это было самое ужасное! Где-то, в глубине сознания, я ощущал, что нравственно я падаю все ниже и ниже…

— Но осетрина, паштет, сливки… Да? — не удержался я.

— Да. В значительной степени, — честно признался Рудольф. — Но, повторяю, с некоторых пор я начал ощущать некое уродство и своего, и Его бытия…

— А хули толку? — снова прервал я его и с нежностью вспомнил своего приятеля — бездомного и безхвостого Кота-Бродягу. — Ты что-нибудь сделал, чтобы помешать Ему и самому не стать окончательным говнюком?

— Сейчас сделаю, — ответил Рудольф. — И не смей больше меня перебивать! А то твой… Как его?

— Водила?

— Да. А то твой Водила сейчас допьет пиво и унесет тебя в этой идиотской сумке. И ты ни черта не успеешь узнать. Заткнись. Понял?

Вот тут мне показалось, что сейчас я услышу то, чего мне так не хватало! И я покорно сказал Рудольфу:

— Понял, понял… Все! Молчу, — и действительно заткнулся.

— После вчерашнего нашего разговора я много думал… — смущенно проговорил Рудольф. — Не насчет Кошек… Тут, я полагаю, нужно поставить крест уже навсегда.

— Ну, что ты, Рудик… — фальшиво вставил я.

— Заткнись. Я много думал про твою клятву. Когда ты говорил про своего Шуру Плотникова…

— Плоткина, — поправил я его.

— Неважно, — сказал он. — Я подумал — хватит! Пора расставить точки над «и».

— Это чего такое? — спросил я.

— В смысле — пора назвать вещи своими именами. Помнишь, когда ты спросил меня — не плохо ли мне, я сказал, что мне-то хорошо, а вот тебе плохо.

— Да.

— Так вот. Слушай. Сегодня утром, когда бар был еще закрыт и мой готовил вчерашнюю выручку к сдаче в бухгалтерию, раздался стук в дверь…

И Рудик рассказал абсолютно леденящую душу историю.

Я постараюсь кратко пересказать ее чуточку по-своему, потому что Рудик все время прерывал основной сюжет длинными и красочными отступлениями, в которых было все: и плач о проданной за кусок ветчины чести и свободе, стенания о загубленных в этой плавучей коробке годах, куча ФИЛОСОФСКИХ СЕНТЕНЦИЙ (так выражался Рудольф — я тут не при чем) о нравственном падении общества и самого Рудика, о поголовной искалеченности душ и так далее…

Нетрудно представить, как Рудик замусорил этим свой рассказ, если за это время мой Водила, слава Богу и на здоровье, не торопясь, успел высосать четыре бутылки «Фишера». Итак.