Джером Джером - Они и я

— Вы не в состоянии воспользоваться своим единственным свободным вечером в неделю. Предполагаю, что вы вообще человек здоровый. Таковы каторжники в Портланде. Они никогда не страдают от несварения желудка. Я знал доктора, прописавшего однажды одному своему пациенту два года каторжных работ как единственное лекарство, способное вылечить его. Ваш желудок запрещает вам курить. Он заставляет вас пить слабительную минеральную воду, когда вам того вовсе не надо, предполагая, что наступит минута, когда вам это понадобится. Вы лишены ваших обычных блюд и принуждены питаться особенно приготовленной пищей, точно вы какой-то цыпленок, которого откармливают для выставки. Вас укладывают в постель в одиннадцать часов и одевают в гигиеническое платье, вовсе не подходящее вам. Приходится питаться по зернышку! Нет, я бы при всем своем терпении сбежал от такого желудка…

— Насмехаться легко, — сказал он.

— Я вовсе не насмехаюсь, — отвечал я. — Я только симпатизирую вам.

Он сказал, что вовсе не нуждается в симпатии, и прибавил, что, если бы я отказался от привычки переедать и перепивать, я бы сам изумился, каким веселым и умным стал.

Я подумал, что воспоминание об этом человеке может оказаться нам полезным в данную минуту. Поэтому я заговорил о нем и его теории. На Дика она, казалось, произвела впечатление.

— Он симпатичный человек? — спросил Дик.

— Серьезный, — ответил я. — Он на практике применяет то, что проповедует, и поэтому ли или несмотря на это, — только более веселого человека я не встречал.

— Женат? — спросил Дик.

— Нет, холостой, — ответил я. — Он во всем ищет идеала. Он объявил, что не женится, пока не найдет девушки, подходящей под его идеал.

— А как насчет Робины? — спросил Дик. — Они, по-видимому, созданы друг для друга.

Робина улыбнулась кроткой, страдальческой улыбкой.

— Но и он потребовал бы, чтоб его бобы были сварены вовремя, и пожелал бы, чтоб в доме был всегда запас орехов, — заметила она. — Нет, нам, неспособным женщинам, никогда не следует выходить замуж.

Мы справились с ветчиной. Дик объявил, что он намерен прогуляться в город. Робина предложила ему взять с собой Веронику: пара лепешек и стакан молока будут ей не лишние.

Какими-то удивительными судьбами Вероника сразу нашла все свои вещи. Не успел Дик набить трубку, как Вероника была уже готова и ждала его. Робина сказала, что даст им список вещей, которые просит привезти. Кстати она попросила Дика захватить с собой паяльщика, плотника, каменщика, стекольщика и гражданского инженера, позаботившись, чтобы они все выехали за раз. Она полагала, что, принявшись дружно за дело, они справятся со всем, что нужно на первое время. Главное, чтобы работа была начата безотлагательно.

— Да в чем дело? — спросил Дик. — Приключилось что-нибудь?

Тут Робину взорвало. Я все ждал, когда это случится. Взрыв произошел в эту минуту, к удивлению Дика.

— Да, — ответила она, — приключилось.

«Неужели он полагает, что она считает несчастные огрызки ветчины достаточным завтраком для четырех человек? Неужели это любовь к родителям, к матери, которую, он говорит, что обожает, к отцу, седины которого своим общим поведением сводит в могилу — так, без дальнейших околичностей утверждать, что их старшая дочь идиотка?» (Кстати сказать, я вовсе не седой. Может быть, кое-где и проглядывает намек на седину, но это результат напряженного мышления. Называть меня седым, значит проявлять полное отсутствие наблюдательности; что касается могилы, то в сорок восемь лет человек не сходит в могилу, по крайней мере, не стремится сойти. Робина в минуты возбуждения выражается гиперболами. Впрочем, я не прерывал ее — намерение у нее было хорошее. Кроме того, прерывать Робину, когда, по ее собственному выражению, ей надоест разыгрывать червя, это все равно что пытаться удержать циклон зонтом.) «Если бы внимание Дика было менее сосредоточено на поглощении холодной ветчины (бедняга, он съел всего четыре ломтика), он заметил бы, как бедная терпеливая девочка (это относилось к Веронике) умирала с голода на его глазах; как его бедная старшая сестра сама нуждается в подкреплении, и понял бы, даже при своей ограниченности, что что-нибудь случилось. Вероятно, что что-нибудь случилось». Себялюбие, эгоизм мужчин возмущали Робину.

Она остановилась. Не от недостатка материала, как видел, но, скорее, чтобы перевести дух. Вероника оказала услугу, выразив надежду, что сегодня лавки запираются раньше. Робина была убеждена, что именно так, и вполне похоже на Дика, как он тут прохлаждается, так что, в конце концов, окажется поздно что-либо предпринять.

— Уж целых пять минут я стараюсь выбраться, — напомнил ей Дик с своей ангельской улыбкой, способной, на мой взгляд, довести до бешенства. — Когда ты кончишь ораторствовать, я уйду.

Робина объявила, что она кончила «ораторствовать», и объяснила почему. Если бы обращение к нему вообще приносило бы какую-нибудь пользу, она часто считала бы своим долгом говорить с ним не только о его глупости, эгоизме и всех усиливающих вину обстоятельствах, но просто о его общем поведении. Она извиняет свое молчание только глубокой уверенностью в безнадежности когда-либо добиться какого-нибудь улучшения в нем. Будь это иначе…

— Нет, серьезно, — спросил Дик, нарушая свое молчание, — вероятно, как я предполагаю, случилось что-нибудь с печью, и тебе нужен печник?

Он отворил кухню и заглянул в нее.

— Вот тебе и на! Да здесь было землетрясение? — воскликнул он.

Я заглянул также через его плечо и заметил:

— Да как же могло быть землетрясение, чтоб мы не ощутили его?

— Конечно, не землетрясение, — объяснила Робина, — эта ваша меньшая дочь попыталась принести пользу.

Робина говорила строго. Я с минуту чувствовал, будто натворил все это сам. У меня был дядя, говоривший таким тоном. — «Твоя тетка, — заявлял он, смотря на меня с упреком, — твоя тетка может, когда ей вздумается, делаться самой несносной женщиной». Я по целым дням после того ходил как в воду опущенный. Я не знал, передавать ли это тетке, или я тем еще только больше напорчу.

— Но как же она сотворила это? — спросил я робко. — Невозможно, чтобы ребенок… Да где же она?

В гостиной оказалась одна Робина. Я поспешил к двери. Дик уже шагал по полю. Вероники не было видно.

— Мы спешим, — крикнул мне Дик, обернувшись, — на случай, если сегодня лавки запираются рано.

— Мне надо Веронику, — снова крикнул я.

— Что? — крикнул Дик.

— Веронику! — Я приложил руку в виде трубы к губам.

— Она здесь! Убежала вперед, — ответил Дик.

Надрываться дальше было бесполезно. Он взбирался по ступенькам на откос.

— Они всегда заодно, эти двое, — со вздохом заявила Робина.