Геннадий Емельянов - В огороде баня

— Она, наверно, права?

— Я-то причем, у их учитель труда есть. Завхоз есть. Пусть они и учат. Зачем ты, грят, Евлампий, вмешиваисси в педегогический процесс? Я и не стал вмешиваться. Дак яр за церковью не видал?

— Нет.

— Яр, он метров пять высотой и козырьком над речкой нависает. Внизу — песочек. Отдыхающие за это место — в драку прямо.

— К чему ты это?

— А к тому, что Рудольф с того яра свалился. Ночью было дело. Внизу машина стояла, «Москвич». Так он его здорово подплющил.

— Кто?

— Рудольф. «Москвич» подплющил. Да и сам напугался.

— Кто?

— Рудольф. Палатку пропорол, женщину молодую напугал, рюкзак в костер затащил, язви его! А этот мужик на грех в районной милиции работает.

— Какой мужик?

— Ты, Павел Иванович, беспонятный вовсе. Грамотный вроде, а беспонятный. Хозяин «Москвича» в милиции работает, майор по званию. Он в Рудольфа из пистолета стрелял. И промазал.

— Промазал?

— Вроде промазал. Но в общем Рудольф па ходу.

— И хомут на нем?

— И хомут на ём, известно. С хомутом так и носится. — Евлампий скосил голову к плечу и, поерзав, вытащил из кармана часы Василия Гулькина, завернутые в белую тряпицу. — Все не могу отдать.

— Да, кстати, что с Гулькиным-то?

— А ничего. Бегает, хлопочет. Давеча видел его издали, позвал, он отмахнулся: после, мол, сбежимся, некогда, мол. Знатные часы. Если топором ударить, поломаются, как ты думаешь, Павел Иванович?

— Топором экскаватор поломать можно, часы — и подавно.

— А Васька обратное говорит.

— Мало ли что он говорит! — Павлу Ивановичу начал надоедать бесплодный разговор, на его плечи по-прежнему давили заботы, связанные с баней: прошло уже две недели отпуска, а благой зачин остался без малого на мертвой точке. Даже и лес еще не вывезен. А ведь сруб ставить надобно, шифер доставать, плахи, цемент, гвоздей разных, пакли… Начать да кончить, словом, еще осталось.

— Лес-то когда трелевать и вывозить будем, Евлампий? Я заплачу, ты не беспокойся.

— Я и не беспокоюсь. Ты беспокойся. Перво-наперво лошадь надо достать. Мери, сам убедился, бесполезная кобыла. Я бы ее давно на мыло сдал. На туалетное она негодная, разве что на хозяйственное… Ты мне лошадь порядочную достань.

— Где же я ее достану?

— Где хошь. На фабрике попроси.

— А дадут?

— Счас сенокос, кто тебе, поди, даст.

— Так. Раньше ты другое утверждал, ты обещал сам все достать.

— Раньше я выпимши был. Пьяные все хвастают. Ты не хвастаешь пьяный?

— Нет, вроде, не водится за мной такого греха.

— Ты культурный, я — нет. С меня взятки гладки.

— Да! Ну, до свиданья, Евлампий.

— Всего тебе хорошего.

Последнее время стало модой любить животных. Мы теперь любим их сознательно, как необходимую часть природы, и по-прежнему потребляем в пищу мясо. Это противоречие в обозримом будущем неразрешимо, поэтому Иван Данилович Курский, совхозный ветфельдшер, не видел в борове Рудольфе индивидуальности, Курский со спокойной совестью каждый день прикидывал, на сколько килограммов веса прибавила свинья. Рудольф же был по-своему талантлив — он родился с ощущением острейшего голода, первым из выводка добрался до материнского соска, и оторвать его от соска было делом непростым и нелегким. Ощущение острейшего голода не покидало Рудольфа ни на минуту. Когда его утроба была пустоватой, ему казалось, что он легкий, вроде бы надутый, и потому может вознестись. Возноситься же он не хотел, он боялся неба и яростно нагружался всем, что попадалось на глаза. Однажды он даже съел пропахшую солидолом фуфайку, он ел сапоги, калоши, плетеные коврики, пластмассовые игрушки, штакетник, землю, гальку… Еще однажды Рудольф попробовал сжевать лопату, но лопата ему не далась. Топор тоже не дался. Особо же нравилось Рудольфу туалетное мыло. Несколько раз по случаю ему доставалось по целому куску туалетного мыла, которое рассеянная хозяйка роняла у рукомойника во дворе. Откушав мыла, боров томно кряхтел, слегка опьянев, и пахло от него тогда парикмахерской.

Размеренная жизнь кончилась внезапно. Сперва был страшенной силы удар, потом Рудольфа объяла тьма, Сердце огромной и в общем-то легко ранимой свиньи не лопнуло по чуду. Она мчалась и мчалась, стараясь миновать тьму, но потом она поняла, что тьма бежит вместе с ней, и остановилась. Когда Рудольф остановился, его начали бить, тогда он понял еще, что стал врагом человечества и никто уже не почешет у него за ухом до тех пор, пока он не избавится от ярма, надетого на рыло так внезапно и так непонятно. И это было первое открытие борова Рудольфа, его первой и вполне осознанной мыслью.

Утром Павел Иванович собрался в город с первой электричкой. Встал он рано, когда еще не было шести, умылся холодной водой, вскипятил на плитке чайку, сжевал бутерброд и, вскинув тощий рюкзак на плечи, открыл свою калитку. Заметив, что на своем подворье возится дед Паклин (поверх прясла маячила дедова кепчонка с длинным козырьком), Павел Иванович направился к соседу пообщаться, рассчитывая, что Паклин спросит, как идут дела по линии бани. Когда дед поинтересуется, можно будет излить душу, пожаловаться на Евлампия, личность безответственную, посоветоваться, как жить дальше, как действовать дальше: Нил Васильевич местный, все здесь ему доступно и понятно.

Вчера вечером деду Паклину привезли тракторную тележку опилок, и с утра пораньше он разбрасывал их по огромному огороду.

— Поздно удобрять, сосед, — сказал Павел Иванович вместо приветствия и налег на плетень грудью. Тень от его головы и тела была тонка, бездонно черна и доставала до занавоженных сапог деда Паклина. — Я говорю, Нил Васильевич, что поздно, наверно, опилки-то разбрасывать?

— А я промеж грядок. Весной все вспашется да перекопается. Раньше не подвезли опилок-то. Просил весной, а привезли, видишь, летось.

— Чего так-то?

— По очереди возят. — Дед загородился ладошкой и посмотрел в сторону Павла Ивановича мельком, не прекращая работы. — Оно часть-то и на подстилку свиньям пойдет. Коровенке пойдет.

— В хозяйстве все оборотится, так?

— Оно и так.

Павел Иванович вознамерился было приступить к своим бедам (время еще позволяло), но дед Паклин, воткнув лопату в землю, поплелся шаткой походкой в глубь двора и даже не счел нужным попрощаться. Павел Иванович отвалился от прясла, погруженный в невеселые мысли о том, что человек черствеет на глазах, что старики черствые, а молодежь — тем более.

…Павел Иванович вышагивал к паромной пристани и думал про черствость. Думал до тех пор, пока душевная тяжесть не скопилась над ним темным облаком. Павел Иванович остановился тогда на горке возле лесхоза и поглядел вниз. Над старицей внизу, над черной ее водой, кудрявился туман. У берегов старица была очерчена каймой, которая была еще темней воды. Там отражалась тень кустов и дальних деревьев. На подмостьях в две доски, уходящих далеко в старицу, рядком сидели рыбаки. В дальней дали под скалами извивался длинный состав и чечеточно стучал на рельсах. Стук был бодрый и напористый. Издали блестели рельсы, а электровоз напоминал жука с оранжевыми подкрылками.