Геннадий Емельянов - В огороде баня

— Я тут привез, — сказал парень, подозрительно осматривая хозяина, — по указанию Прасковьи Семеновны…

Павел Иванович долго соображал, о чем идет речь. Он припоминал, что вроде бы видел этого тракториста и что тракторист должен обратиться именно к нему, к Зимину, а вот по какому поводу он должен обратиться, учитель запамятовал напрочь.

Тракторист тем временем медленно узнавал Зимина и приобретал нагловатую уверенность.

— Материал тебе привез!

— Какой, извините, материал?

— Ты спишь? Или пьяный ты? Твой материал. Шифер. Это… плахи.

— Спасибо, — на всякий случай сказал Павел Иванович в полной уверенности, что произошла какая-то ошибка. — Материал, значит?

— Я на профилактике стоял. Долго стоял, задний мост меняли. Больше недели стоял. Не мог я раньше. Мне некогда, давай выгружать. И так полдня на тебя убил.

— То есть как на меня убили! — И тут до Павла Ивановича, наконец, докатило, что этот парень, кажется, Валерий, хлопочет ради него.

— Я мигом! — возликовал учитель и побежал в летнюю кухню за брюками.

— Мне некогда!

Сперва учитель Зимин трудился вдвоем с трактористом, потом к ним робко присоединилась жена Соня и позже — дочь Галина.

Все!

Тракторист Валерка беретом обил пыль с колен и пошел заводить свой трактор «Беларусь». Павел Иванович, спохватившись, засеменил следом. В кулаке он сжимал новенькую пятерку. Для него рассчитываться за услуги всегда было мучительно — он всегда переплачивал: там, где надо было, допустим, сунуть рубль, он давал трояк, где полагалась пятерка, он платил целых десять рублей. Павел Иванович панически боялся недоплатить, и когда недоплачивал (случалось и такое), казнил себя со всей жестокостью интеллигента.

Учитель догнал Валерку и, краснея, протянул тому пятерку к самому носу. Тракторист отпрянул и пришибленно огляделся.

— Не велела брать! — Валерка уныло вздохнул.

— Кто?

— Известно, Прасковьюшка! Узнаю, говорит, что деньги с товарища взял, шею намылю, — Валерка засопел и отвернулся. — Да и многовато даете, трояка хватит.

— Нет у меня трех рублей, все деньги наличные пятерками.

— Пива хочется…

— Возьмешь меня?

— Куда это?

— В кабину. Я тоже пива выпить не прочь бы.

— Запросто. Садись.

Пиво уже расхватали, и ситуация сложилась, можно сказать, безнадежная.

Павел Иванович на всякий случай осведомился у буфетчицы, пожилой и толстой, не завалялась ли у нее случаем пара-другая бутылочек, но тетка сказала, что ничего у нее не завалялось.

Тракторист Валерка безропотно отступил от стойки и, спустившись с крыльца, пристроился к какой-то компании. Через открытую дверь Павел Иванович видел, как он, запрокинув голову, уже пьет, как вытирает рот полой рубахи и не спеша идет к своему трактору. Павел Иванович тоже подался прочь, обескураженный, и тут столкнулся с Васей Гулькиным и так обрадовался ему, что обнял за плечи.

— Не дает? — Вася белозубо улыбнулся и кивнул на буфет.

— Не даст. Сердитая.

— Она всегда сердитая, Мария! — властно позвал Гулькин. — Мария!

Буфетчица отодвинула занавеску и показала за стеклом свое дебелое, восковое лицо. Вася поднял три растопыренных пальца.

— Хватит нам три? Я одну выпью, ты — две.

— Хватит.

Вася заказал обед и унес тарелки в дальний угол. Там на чистом столике стояли уже три бутылки пива, потные и холодные на ощупь. Фирма Гулькина работала четко.

— Как дела у тебя, Павел Иванович?

— Четыре венца поставил.

— Темпы сносные.

— Ты почему в столовой обедаешь?

— Прасковья в районе на каком-то семинаре. Скоро она, наверно, на три месяца уедет, на курсы.

— Жалко…

— Теща болеет, а я, ты знаешь, на дальнем участке магазин строю, иной раз и домой забежать некогда. Четыре венца, говоришь?

— Четыре.

— Еще венца на четыре тебе леса хватит, потом я вот освобожусь маленько, остальное подвезем. Есть у меня лес, хороший лес. Евлампий не появлялся? Нет? Ну, понятно. Он ничего мужик, но совсем бесхарактерный. Теперь насчет материала. Не выкатилось у нас с Чуркиным. На среду договорились. Забегу к тебе во вторник вечером, все обтолкуем.

— Хорошо.

— А я, Павел Иванович, для Прасковьи стишок выучил. Про собаку. Самое то, что нужно — жалостливое. Прасковья эти дни ласковая, все мне случая не представляет продекламировать. — Вася поднял руку над головой, насупился и по-эстрадному, с подвывом, сказал стихи:

— Эвона как! Получается у меня, Павел Иванович?

— Очень даже получается, молодец. И собака, если не ошибаюсь, погибает?

— Погибает.

— Это то, что нужно, Василий.

Через широкое окно, пронизанное солнцем, Павел Иванович видел, как тракторист Валерка по зову двух мужиков вылез из кабины, поддернул штаны, заговорил о чем-то, кругло шевеля губами, потом указал вытянутой рукой на столовую. Учитель сразу почувствовал, что разговор идет о нем, и сердце его томительно сжалось: он твердо и сразу уверовал, что эти двое интересуются им неспроста.

Двое, один маленький и толстый, второй длинный и худой, пересекли поляну, застыли на пороге столовой, черные в светлом проеме дверей, как монахи, и сурово двигались к их столику. Гулькин поднял голову.

— Здорово, ребята. Вы чего?

— Присесть можно? — спросил длинный со щучьим лицом и белыми ядреными зубами. Учитель Зимин некстати подумал, что, наверно, этот человек любит глодать бараньи кости.

— Присаживайтесь, — Гулькин пожал плечами и потянулся к стакану со сметаной, — может, пивка вам сообразить?

— Сообрази, если можешь, — ответил длинный трубным низким голосом. Он сел слева от Павла Ивановича, толстый сел справа и положил на стол руки, похожие на оладьи. Руки были нежно подернуты белым волосом. Зимин не поднимал головы от стола, сжавшись. Вася Гулькин щелкнул пальцами и показал буфетчице растопыренную ладонь: требовалось еще пять бутылок.

— Мы вот за ним пришли, — длинный кивнул в сторону учителя, — мы его счас в милицию поволокем. Простое дело.

— Его?! — удивился Гулькин, поперхнувшись сметаной, — за что?

— Он наш лес свистнул.

— Позвольте! — сказал Павел Иванович фальцетом и начал медленно подниматься над столом. Слева тяжело задышал толстый. Тонкий начал подниматься, косясь на учителя круглым, как у ворона, глазом. Назревала рукопашная. В такой ситуации кому-то надо обязательно разнимать, растаскивать, но толстый сопел, не шевелясь, Гулькин же заходился смехом, и по его щекам щедро катились слезы.