Геннадий Емельянов - В огороде баня

— Я не таких ломал! — заявил длинный, дыхнув табаком и луком. — Привыкли там, в городе, хапать что плохо лежит. Тут у нас другие порядки.

— Да будет тебе, Феофан, — робко и едва слышно промямлил толстый. — Сперва бы разобраться нам…

— Ты молчи, Ванька!

— Разобраться бы…

— Молчи, Ванька! Я его счас поломаю. Простое дело.

— Попробуйте! — опять фальцетом сказал Павел Иванович и украдкой оглядел зал. Народу мало. Значит, не так позорно будет падать. У длинного были мосластые кулаки внушительных размеров, и учитель предвидел трезво, что ему не устоять.

— Не воровал я вашего леса!

— Как это не воровал, мы же на усадьбе у тебя были. Из чего баню рубишь?!

— Позвольте! — заметил Павел Иванович, он начинал уже по-настоящему заводиться, и взор его застлал красный туман.

— Привыкли, понимаешь, в городе там…

Положение спасла буфетчица — она, семеня, подкатила к столу с подносом, на котором стояли бутылки с пивом, и, конечно, сразу обратила внимание на верзилу, имевшего весьма грозный вид. Буфетчица удивилась, всплеснув руками:

— Ты чего это, Фанька, раскрылился, будто кочет? Или пьяный?

— Ничего я не пьяный, — буркнул Феофан и неохотно сел. Дышал он запалисто, и на острых его скулах завязались желваки. Толстый вздыхал и елозился, задевая учителя локтем. Павел Иванович тоже присел, колени его тряслись, во рту было сухо.

Гулькин, наконец, просмеялся и затряс головой:

— Ты, Феофан, извинись перед человеком.

— Еще чего не хватало! — Верзила опять было заподнимался. — Да я его поломаю счас! Простое дело.

— Я те поломаю! — Гулькин взял длинного за плечо и усадил, не напрягаясь, с такой силой, что ясно был слышен сухой звук, с каким казенное место припечаталось к стулу. — Сиди! Ну, Паша, с тобой не соскучишься! Я тебе, Феофан, объясню по порядку, не пускай пузыри, пей вон пиво, пока холодное. — Вася Гулькин вмиг, со смешком, обрисовал ситуацию. Концы сошлись с концами: Евлаша Синельников закрутил карусель, на нем и вина.

— А это, — прораб показал на Зимина вскользь, — культурный человек. Зачем, Феофан, ему твои дрова?

— Я Евлампия поломаю! Паразит.

— Вы его извините. — Толстый интимно наклонился к уху Павла Ивановича. — Он завсегда так: сперва, значит, наскандалит, посля уж разбираться зачнет. С детства горячий. Он брат мой сродный. И добрый, вообще-то.

— На дрова валили? — спросил Гулькин.

— На дрова, — ответил толстый и обреченно поморгал голубыми глазами, — на две семьи валили. Мы завсегда с Фанькой вместе. Теперь как быть — ума не приложу? Транспорта не достать, лошади все в разгоне, трактора тоже. А на машине не шибко подъедешь — сыро там, в осиннике.

— Мои дрова возьмете. На лесопилке. И трактор я вам ненадолго дам, — сказал Гулькин, вытирая веселые глаза платком. — За погрузку вон Павел Иванович заплатит. Как, Павел Иванович?

— А сколько?

— Червонец, поди, хватит.

— Сами погрузим, не надо денег, — твердо сказал длинный Феофан, — а Евлампия я поломаю.

— Сейчас, ребята, я вам записку напишу на лесопилку, — Гулькин вырвал из блокнота листок и написал записку. Листок, аккуратно перегнув посередке, спрятал в верхний карман пиджака толстый Иван.

Мужики допили пиво, выложили на стол рубль с мелочью и удалились гуськом: Феофан впереди, Иван несколько сзади.

— С тобой, Паша, не соскучишься! — повторил Гулькин. — И ведь мог побить Феофан-то, у него нервы не в порядке. И чего только в жизни не бывает…

— Да-а… Спасибо тебе душевное, Василий Тихонович!

— Не за что.

— А как же с лесом-то быть?

— Твой вывезем. Не беспокойся.

В бору на обратной дороге Павел Иванович почувствовал, что ноги его мягко подгибаются, а в ушах появился нескончаемый шорох. Это была усталость. Учитель свернул с тропинки и повалился спиной на траву, представив, что лицо его окунулось в самую глубину синего неба. Окунулось как в ручей. Павел Иванович сунул руки под затылок и погрузился в сон. Он увидел во сне, что переплывает реку Волгу, что плыть ему далеко и ориентир он держит на баню, стоявшую у высокой сосны. Баня веселая, с петушком на крыше и покрашена в розовый цвет. Павел Иванович задыхается, гребет усталыми руками с безнадежностью и ужасом, потому что его преследует тощий Феофан, за тощим Феофаном близко держится сродный его брат Иван, он отфыркивается, как морское животное, и сильно кричит всякие нехорошие слова; в основном же грозится догнать и учинить расправу. Павел Иванович судорожно гребет и думает с удивлением: «Иван-то чего взбеленился, ведь смирный в повседневности мужик?».

— Он лес ворует! — кричит Иван на всю реку, и голос его щедро разносит эхо.

«Все будут знать, что я чужой осинник вывез!» — горько думает Павел Иванович и начинает захватывать ртом воду. Он устал. Дыхание его на пределе.

Берег близко. Возле бани Павел Иванович явственно видит заместителя управляющего Григория Силыча, обряженного странно — тот в новых лаптях и с лукошком. Григорий Силыч манит рукой и протягивает навстречу веник.

— Господи! — сказал учитель и проснулся.

«Феофан все-таки не догнал! — порадовался Павел Иванович. — Не догнал!».

Павел Иванович рубил баню и напевал песенку:

Жизнь обрела железный ритм, и ничто не способно было выбить учителя словесности Зимина из колеи. События другого измерения, не имеющие касательства к бане, воспринимались примерно так же, как, допустим, весть по радио о засухе в Австралии. Единственный случай за описываемый период несколько испортил настроение, но Павел Иванович с огорчением быстро справился. В те самые блаженные часы, когда он спал в бору, на усадьбу к нему нагрянул Евлампий, с топором, сказав домашним, что пришел подмогнуть. Сруб Евлампию не понравился («Пашка, он у вас совсем косорукий!»), и он раскидал бревна по огороду, как бешеный слон. Жена Соня отогнала бедового помощника от сруба метлой, однако тот успел чудом, походя, выворотить дверь летней кухни («Кривая и на соплях висит») и исчез, стеная по поводу Сониной грубости.

Что еще?

Боров Рудольф по-прежнему коварствовал, дед Паклин ловил на старице рыбешку, наведывался, советовал, что и как по линии бани, Григорий Сотников заряжал самовар суслом, исправно докладывал Павлу Ивановичу, сколько накапало, и обещал приложить все усилия и всю свою недюжинную эрудицию, опыт и умение, чтобы в самый короткий срок обеспечить Зимина горючим на случай, если тот станет звать улицу на помощь.

— Гриша, может, ты заберешь это чудо от греха подальше, сопит ночью, спать не дает!

— Потерпи. Немножко терпеть осталось. Унесу, потом в очереди будешь стоять, охотников на него вагон.

— А он не взорвется однажды?