Олег Павловский - Мрассу — Желтая река

Он порылся в карманах, достал моток лески, привязал к ее концу камушек, бросил в омут. Кругами пошла вода, до конца размоталась и натянулась струной леска. Дна камушек не достал, хотя лески было метров пятнадцать, не меньше.

— Вообще, если нырнуть, дно достать можно, — заявил Валера.

— Попробуй.

— Вода холодная. Был бы гусиный жир, намазаться — запросто!

Солнце зашло за вершину скалы, омут потемнел, и была в нем теперь, казалось, не вода, а солярка. Только ручей на выходе по-прежнему серебрился, высвечивая каменистое, веками промытое дно.

Позади что-то хрустнуло. Валера резко обернулся и пальнул не глядя. Со старой пихты посыпалась хвоя. И тотчас по тайге разнесся крик:

— Эй! Что делаш? Не надо стреляй. Это я, Шалтреков!

Игнат чертыхнулся и, не разбирая дороги, двинулся на крик.

Валера стоял с опущенным пистолетом и помертвевшим лицом. Ноги его приросли к земле.

Шалтреков вышел откуда-то со стороны, живой и невредимый. Он не был напуган, нет. Он неодобрительно покачал головой и, размахивая руками, старался втемяшить и Валерину голову прописные таежные истины:

— Зачем стреляй надо? Тайга нельзя зря стреляй. Зверь ходит, охотник ходит. Оба неслышно ходит. Ранишь мошно. Охотник ранишь — беда маленький, медведь ранишь — ба-алшой беда. Охотник рана заживал, медведь догонять будет, грызть-ломать будет, домой не придешь — жена, дети плакать будет. Нельзя тайге зря стреляй. Боишься — воздух стреляй, тайга не стреляй…

— Говорил я ему, олуху, — проворчал Игнат.

Шалтреков, высказавшись, отошел и приветливо, словно ничего не произошло, заулыбался.

— Это медвеший омут есть. Здесь мишка много. Туда-сюда ходит, кушат много, потом вода много пьет. Я капкан ставил. Я вчера капкан ставил шел. Матвей остановил, гости звал. Хороший обед был, правда скаши… Очень вкусный обед был. Мишка помам — еще вкусный обед сделай. Ко мне гости тогда ходи.

— Спасибо, — сказал Игнат.

Шалтреков рассмеялся:

— Все спасибо зря говори. Матвей вчера тоше спасибо зря говори. Гости придешь, мишка есть — тогда спасибо скажи.

Назад они возвращались уже не через бурелом, а по довольно ходкой тропе, на которую их вывел Шалтреков. Оконфуженный Валера за всю дорогу не произнес ни слова, а придя в лагерь, сразу же отдал пистолет кота Базилио адмиралу, сказав при этом:

— Спрячь. В тайге эта штука ни к чему.

И все-таки нет ничего прекраснее, чудеснее, волшебнее вечернего костра. Мы делаем его сразу после ужина, лишь только на темнеющем небосклоне зажжется первая звездочка. На горячие угли кладем два толстых сухих бревна боками друг к другу. Сверху — третье. Такой костер называется нодья. Горит он спокойно, светло и долго. Когда бревна посередке перегорят, их стоит лишь сдвинуть обгоревшими концами.

Огонь рождает причудливое радужное пламя. По холодным концам бревен ползают муравьи. Они добираются почти до самого пламени, становятся в удивлении на задние лапки, шевелят усиками и, постояв так секунду-две, в страхе поворачивают обратно, спеша рассказать в своем муравейнике о невиданном доселе ярком и горячем чудище.

Из маленького дупла-отверстия, к которому уже подбирался огонь, выглянула и тотчас скрылась небольшая ящерица. Лишь сверкнула на мгновение розово-чеканная чешуя, полыхнули страхом выпуклые глаза, острый клинок языка как бы попробовал на вкус воздух. И подумалось: возможно, коварный и злой Змей-Горыныч пришел в русскую сказку от такого же костра в ночном, под тихое ржание коней на пастьбе и от такой же ящерки, никак не думавшей, не гадавшей оказаться в пекле.

— Сжарится ведь, чертовка, — Виктор Оладышкин потянул бревно на себя, и потревоженный огонь взыграл искрами к самому небу.

Мы нашли это бревно метрах в двухстах от лагеря, тащили, бросали, а ящерка сидела в своем неприступном, как ей казалось, убежище и ни сном ни духом не ведала, что ее ожидает. И странно — камней, скал вокруг сколько угодно, а она выбрала почему-то старое дерево. А может, охотилась за каким-нибудь жучком-червячком да, напуганная нашим появлением, просто схоронилась в уютном гнездышке.

Виктор постучал легонько обухом топора по бревну. Ящерка затаилась. Жар, грохот, незнакомые голоса… Ей наверняка чудилось, что мир рушится, и вряд ли она могла подумать, что этот грозный для нее и бушующий мир борется за ее же жизнь. В конце концов, решив, видимо, — будь что будет, ящерка высунула сначала головку, тревожно на нас посмотрела и, не видя опасности, вынесла все длинное серебристое туловище и побежала на коротких ножках по бревну прямо к огню. Неужели он мог заворожить и это древнее пресмыкающееся? Виктор ловко подхватил ящерку под брюшко и отнес подальше в кусты.

— Могли бы ведь нечаянно грех на душу взять.

— А если она вредная? — сказал Кузьма.

— В природе ничего вредного нет, — сказал Игнат.

— А комары?

Кузьму они здорово сегодня покусали.

— Без комаров не было бы ни птиц, ни рыбы. Это их главная пища.

— А волки?

— Без волков вырождаются зайцы и лисы, — со знанием дела сказал Виктор Оладышкин. — Немцы уничтожили всех волков, и теперь заяц у них такая же редкость, как в Мрассу крокодил.

— А, кстати, крокодил? — тут же спросил Кузьма.

— Зазря они тоже не существовали бы. К тому же портфель из крокодиловой кожи — шик-модерн!

Кузьма сморщил лоб, перебирая в уме всех известных ему зверей и насекомых. Вспомнил, обрадовался:

— Ну, а… клоп?!

Тут и Игнат призадумался.

— Клоп… пожалуй… Хотя вполне возможно — он призван отсасывать дурную кровь.

— И прочищать таким образом мозги, — добавил Оладышкин.

— И не давать спать засоням, — сказал я.

— Я же серьезно… — надулся Кузьма.

— А почему клоп плоский? — спросил Валера.

— Старо, — отмахнулся Оладышкин. — Потому что на нем спят. Это из серии «армянского» радио.

— Вы скажите лучше, почему люди не хотят здесь жить, — сказал Игнат явно под впечатлением сегодняшнего осмотра заброшенного поселка. — Ведь все, кажется, здесь для них создано: лес, воздух, земля, травы, зверье, рыба, а вот бросают же, уходят в дым, копоть, угар…

Поселок стоял на берегу Узаса, метров триста повыше устья. Каких-то пятнадцать лет назад дымились трубы, вялилась рыба, бродили куры. У живущих здесь шорцев был свой вековечный уклад жизни, свои традиции, свои песни. И все это исчезло. Остались одни мертвые, потемневшие от времени безуходные избы. А ведь ставились они мастерски, на века, из прочнейшего листвяного дерева и кедра. Они и сейчас стояли крепко, присадисто, как борцы на зеленом ковре. Только печные трубы пообрушились, да погнили ограды из длинных осиновых жердей. И еще железо не выдержало. Входные двери едва держались на проржавевших петлях.