Николай Вильямс - Остров ГНИИПИ

Вот лежит мужчина крупный,
испуская запах трупный.
Он без видимой причины
умерщвлён другим мужчиной.
Вот мужчина ростом меньше
ждёт удобного момента.
Вот он прыгнул в стайку женщин
проверяет документы.
Вот мужчина, агромадный,
испуская запах смрадный,
присосался, хохоча,
к банке с надписью «моча».
Пей, несчастный дурачина!
Хохочи, безумец, звонче!
Вон ползёт к тебе мужчина,
хочет он тебя прикончить!!!
Вот он ближе, ближе, ближе,
вот осклабился бесстыже,
вот вонзил в тебя кинжал
и от радости заржал.
Кара где — за эти штучки?
Где мужчина в форме Сучки?
Безобразие какое!
Хорошо б такому гаду
в жопу лом забить под корень
или два забить бы надо!
Нет, не два — козлу такому
надо вбить четыре лома!!
Ночь крадётся, словно хищник,
ночь несётся с дикой прытью.
Всё ужасней, всё трагичней
развиваются событья.
Вот мужчина габаритный
в гимнастёрке колоритной
с гнусной рожей недовольной
жрёт напиток алкогольный
из бутылки грязной с виду,
испуская запах гниды!
Это ж нешто можно разве
быть тому подобной мразью?
Нож ему б поглубже в шею!
Но не то всего хужее,
а всего у нас хужее
молодёжное движенье!
Хохот слышится задорный
за дверьми мужской уборной
и ответный хохот нежный
за дверьми уборной смежной.
Там мужчин и женщин группа —
золотая молодёжь —
поедают части трупа —
слышны гогот и галдёж.
Страшно видеть эти пасти,
эти дыры средь лица;
в них, разгрызанный на части,
труп проваливается!
труп с кладби’ща — безобразье!
это ж нешто можно разве?
Разве ж мыслимо кладби’ще
превращать в источник пищи?
Это ж памятник былому,
царство вечного покоя!
Всем бы вам бы в зад по лому!
Безобразие какое!
Нет, необходимо, братцы,
нам налечь да разобраться,
разобраться да добиться
сатисфакции амбиций;
чтоб дождались, суки сучьи,
чтоб дождались в форме факта,
в жизни новой, светлой, лучшей,
чтоб однажды ночью как-то,
чтоб из пасти ночи чёрной
нам звенел финал мажорный,
где ликующе звучит нам:
сдохнул сволочь тот мужчина!
тот мужчина в форме гада
сдохнул с ломом там, где надо!

Шёл Вавила домой с кабака.
Рыло Вавиле побили слегка.
Ему пересечь остаётся овраг,
А там за оврагом родимый барак.
В бараке никто не тронет Вавилу.
Вавила — известный в бараке громила.
В руке у Вавилы наточенный нож,
И а’гент Вавила, и к Сене вхож.

Вроде бы всё спокойно. Однако,
навстречу Вавиле выходит собака.
А на собаке большая блоха
Желает с Вавилы пущать потроха.
С собакой не спорят, собака — сила.
Вспять и направо уходит Вавила.
Тайный там есть к бараку проход.
Видит Вавила: в проходе — кот.

Боже, за что испытанья такие?
Кошка в бою равносильна стихии.
Хрипло мяуча, худой и проворный,
Кот надвигается с бранью отборной.

Назад, где собаку таит темнота,
Вавила стремглав бежит от кота.
Вавила придумал: на узкой дорожке
Решает стравить он собаку и кошку.

Что это было! что это было!
В жизни такого не видел Вавила!
И «Сучка» три года потом изучала —
Мяукало, гавкало, выло, рычало,
Лились потопом во мраке ночи
Кровь и в крови кровавые клочья,
Облаком небо заволокла
Антиправительственная хула!

Давно это было. Кот и собака
Шестнадцатый год продолжают драку.
Блоха, не стерпевшая битвы накала,
На другую собаку перескакала.
Вавила в тюрьме на бессчётные годы.
Он нарушил закон об охране природы.
Четырнадцать раз сносили барак.
Всё остальное окутал мрак.

На башне бьют часы двенадцать.
Час волшебства и дивинаций,
час битв, убийств и грабежей.
ГНИИПИ пучится ночное,
как в бочке блюдо овощное
под действием дрожжей.

Час писка бодрствующих крыс.
Час напивающихся вдрызг.
Час свежевания добычи,
час смакования греха,
час слуха — нынче в лавке бычьей
давали точно потроха.

Ты больно, сука, стал доверчив.
Они не бычьи — человечьи.
Мне говорил палач.
Ты больно, сука, стал забывчив.
Они не человечьи — бычьи!
Они не бычьи — кляч!!

Топор — итог обмена мнений;
года тюрьмы за страсть мгновений!
и в сущности, вотще!
Забудут толпы любопытных
каких кишки дают копытных.
Давали ль вообще?

Трупом бешеной гориллы,
агромадным, словно сруб,
трупопровод засорило —
лопнуло двенадцать труб.
Запрягли в гориллу трактор —
тянут, тянут три часа.
Тракторист гориллу трахнул —
расстреляли, будто пса.

Чтобы сдать гориллу в сроки,
порешили год спустя
методом народной стройки
рвать гориллу по частям.
Автоген гориллу режет,
автокран суёт в торец…
Вдоль дороги вдоль проезжей
капает из труб мертвец…

Окаянная горилла
всю ГНИИПИ разорила!

По вечерам ГНИИПИ нежится —
течёт налаженный уют.
Покойники не первой свежести
лежат на улицах, гниют;
сочится кровь из щели в здании,
от крови вверх струится пар —
то зданье общества «Дознание»,
идёт, наверно, семинар.
Из окон книзу хищно свесились
копыта, когти и тела;
висит плакат «Долой ответственность
за уголовные дела»;
прохожий с перебитой мордою
трусливо держит свой карман,
и тихо плавает над городом
вонючий розовый туман.
А в нужный час, сверкая орденом,
начальству душу веселя, —
веселый малый с мятым ордером —
подходит к ресторану «Бля».
И он сидит, и пьёт до полночи.
Внезапно он приходит в раж.
Служебным рвением исполнившись,
он вынимает карандаш.
Он из кармана рвёт наручники,
свисток себе пихает в рот…
Ни лом, ни нож, ни бритва лучшая,
ни гиря гада не берёт!
Перед конвойными-гориллами
напротив Сени я стою,
а Сеня, сука криворылая,
сидит и шьёт мине статью.
Зачем я жил, зачем гулял же я,
зачем я в «Бля» пришёл с ножом,
зачем полушку я одалживал,
зачем заказывал боржом?