Роальд Даль - Мой дядюшка Освальд

— Не спешите с выводами, — сказал я. — Вы еще не слышали и половины плана. И мы не остановимся на Георге Пятом. Нам нужно будет иметь запас самой различной королевской спермы. От всех королей Европы. Давайте подумаем. Есть Хакон Норвежский. Есть Густав Шведский. Кристиан Датский. Альберт Бельгийский. Альфонсо Испанский. Кароль Румынский. Борис Болгарский. Виктор Эммануил Итальянский.

— Вы говорите глупости.

— Нет, очень даже не глупости. Богатые испанские леди аристократических кровей будут страстно мечтать о ребенке от Альфонсо. И то же самое в каждой стране. Аристократия преклоняется перед монархами. Очень важно иметь в нашем банке хороший набор королевской спермы. И я его обеспечу, не беспокойтесь.

— Это бессмысленный неосуществимый план, — сказал Уорсли.

Он закинул в рот кусок стилтона и смыл его в горло портвейном. Так он убил и сыр, и вино.

— Я охотно инвестирую, — произнес я с расстановкой, — в наше партнерство каждый пенни из моих ста тысяч фунтов. Вот насколько бессмысленным представляется мне этот план.

— Вы сошли с ума.

— Вы бы наверняка сказали мне, что я сошел с ума, когда я в возрасте семнадцати лет отправился в Судан на поиски волдырного жука. Ведь сказали бы, правда?

Это немного одернуло Уорсли.

— А сколько вы запросите за эту сперму? — спросил он.

— Целое состояние, — ответил я. — Никто не получит младенца Эйнштейна по дешевке. Или младенца Сибелиуса. Или младенца короля Альберта Бельгийского. Послушайте, у меня тут возникла мысль. А не будет ли ребенок короля одним из претендентов на трон?

— Он будет бастардом.

— И все равно он сможет на что-то там претендовать, с королевскими бастардами всегда так. Так что мы должны брать за королевскую сперму очень и очень много.

— А сколько вы будете брать?

— Тысяч двадцать фунтов за соломинку. Обычная публика будет слегка дешевле. Мы должны установить четкий прейскурант, но короли будут самые дорогие.

— Герберт Уэллс! — выпалил он неожиданно. — Он еще жив.

— Да. Мы можем внести его в список.

А. Р. Уорсли откинулся на спинку стула и отхлебнул портвейна.

— Предположим, — сказал он, — просто предположим, что у нас уже есть этот замечательный банк спермы. Кто будет подыскивать богатых покупателей?

— Я и буду.

— А кто будет их оплодотворять?

— Тоже я.

— Но вы не умеете это делать.

— Ничего, скоро научусь. Это будет довольно забавно.

— В этой вашей схеме есть изъян, — сказал Уорсли. — Очень серьезный изъян.

— И какой же это?

— Настоящую ценность представляет не сперма Эйнштейна или Стравинского, а сперма их отцов. Именно от этих людей родились гении.

— Согласен, — кивнул я. — Но к тому времени как человек становится общепризнанным гением, его отец, как правило, уже мертв.

— Так значит, ваш план — это чистое жульничество.

— Наша цель зарабатывать деньги, а не плодить гениев. Да к тому же эти женщины не захотят получить сперму отца Сибелиуса; им нужна такая прелестная инъекция двадцати миллионов живых сперматозоидов самого великого человека.

А. Р. Уорсли закурил свою жуткую трубку, и голову его обволокли громадные клубы дыма.

— Я готов признать, — сказал он, — да, я готов признать, что вы сумеете найти богатых покупательниц на сперму королей или гениев. Но, к сожалению, вся эта фантастическая схема обречена на провал по той простой причине, что вы не сумеете получить саму сперму. Вы же не надеетесь всерьез, что великие люди и короли будут готовы по первой просьбе незнакомого молодого человека предпринять, пардон, семяизвержение…

— Я представляю себе это несколько иначе.

— Ну и что же вы будете делать?

— Тому, как сделаю это я, не сможет противиться никто из них.

— Чушь. Я бы воспротивился.

— Нет, ни в коем случае.

Я взял в рот кусочек яблока и тщательно его разжевал. Я поднес бокал портвейна к носу. У портвейна был грибной запах. Я взял немножко портвейна в рот и покатал его по языку. Мой рот наполнился ароматом, напомнившим мне сухие духи. На несколько секунд я был захвачен прелестью этого вина. И какое же наступило восхитительное завершение, когда я сделал глоток. Аромат еще долго блуждал где-то в задней части моего носа.

— Дайте мне три дня, — сказал я, — и я вам гарантирую, что получу вашу подлинную эякуляцию вместе с распиской, подтверждающей ее подлинность.

— Не говорите глупостей, Корнелиус. Вы не сможете заставить меня сделать нечто, чего я не хочу делать.

— Это все, что я готов вам сказать.

Уорсли прищурился на меня сквозь трубочный дым.

— Вы пригрозите мне, так, что ли? Или будете меня пытать?

— Конечно же нет. Все будет сделано по вашей собственной доброй воле. Хотите, заложимся, что я преуспею?

— По доброй воле, вы говорите?

— Да.

— Тогда я поспорю с вами на все, что угодно.

— По рукам, — сказал я. — Если вы проиграете, то обещайте мне следующее: во-первых, воздержаться от публикации, пока каждый из нас не сделает по миллиону. Во-вторых, стать искренним, беззаветным партнером. В-третьих, предоставить мне все технические познания, необходимые для организации банка спермы.

— Мне ничего не стоит дать обещания, которые никогда не придется исполнять, — сказал Уорсли.

— Так значит, вы обещаете?

— Обещаю.

Я заплатил по счету и предложил отвезти А. Р. Уорсли домой на автомобиле.

— Спасибо, — сказал он, — но у меня есть мой велосипед. Мы, бедные преподаватели, не так роскошествуем, как некоторые.

— Скоро будете, — обещал я.

Я стоял на Тринити-стрит и смотрел, как Уорсли уезжает в ночь. Было еще только половина десятого. Решив сделать следующий шаг безотлагательно, я сел в машину и направился в Гертон.

Гертон, если вы этого не знаете, был и является женским колледжем, частью университета. В 1919 году в этих мрачных стенах обитала кучка юных дам, таких физически отталкивающих, таких толстошеих и длинноносых, что я с трудом мог заставить себя на них посмотреть. Они напоминали мне крокодилов. Когда они встречались мне на улице, по моей спине пробегали мурашки. Дамы эти редко мылись, и стекла их очков были сплошь в отпечатках грязных, жирных пальцев. Но конечно же, они были умные, многие из них были просто блестящи. Однако лично я считаю, что это очень малая компенсация.

Но подождите.

Всего лишь неделю назад я обнаружил среди этих зоологических образчиков существо просто ослепительной прелести и никак не мог поверить, что это гертонская девица. И все же так оно и было. Я открыл ее в пирожковой во время ланча. Она ела пончик. Я спросил, можно ли подсесть за ее столик. Она кивнула и продолжила жевать. Я сидел, разинув рот, и глазел на нее как на новое воплощение Клеопатры. Ни разу за всю свою короткую жизнь я не видел женщины или девушки с такой аурой чувственности. Она буквально источала секс. И какая там разница, что ее лицо было в сахарной пудре и крошках пончика. На ней были макинтош и теплый шарф, но казалось, что она абсолютно нагая. Такая девушка встречается только раз или два в жизни. Ее лицо было прекрасно превыше всяких слов, ноздри ее были чуть вывернуты наружу, а забавный изгиб ее верхней губы заставил меня неуютно ерзать по стулу. Даже в Париже не встречал я женщины, вызывавшей такую мгновенную похоть. Она продолжала есть свой пончик. Я продолжал глазеть на нее. Один, только один раз ее глаза медленно вскинулись на мое лицо, задержались на нем, холодные и проницательные, словно она что-то рассчитывала, и вновь опустились. Она закончила свой пончик и отодвинула стул от столика.