Александр Покровский - 72 метра

Дверь сорвало, и двоих размазало по переборке.

Летели по воздуху метров десять, прежде чем их завернуло в ветошь.

В восьмом жарко. Градусов пятьдесят, не меньше. На верхней палубе — главные электрораспредщиты. Они тянутся с носа в корму. Через тамбур-шлюз можно попасть на среднюю палубу. Там турбина, главный распределительный вал, генератор и трубы, трубы, все это давит, преследует, гонит вперед, вниз, в трюм, в конденсатный колодец. Если в отсек пойдет пар, спасаться нужно, ныряя в этот вонючий колодец.

«Пять».

Успею. Девятый надо пролететь. Он точная копия восьмого.

«Четыре».

Бегом между щитами, и дверь в десятый на себя, и… и вахтенный десятого идет навстречу.

Наконец-то хоть один человек. А я уж думал…

Я говорю ему что-то, говорю, что-то очень важное.

Он отвечает, и в голосе его нет беспокойства. Значит, ничего не случилось?

«Одна минута».

Господи!

…

Все.

Я проснулся.

Оказывается, я спал.

Я спал ровно двадцать минут…

Наша фамилия цепляется за взор.

Как тавро у скотины.

Хотя, конечно, выражение «как у скотины», я думаю, не совсем удачное и требует всяческого смягчения.

Наверное, лучше сказать: «как у животного».

Да, так, мне кажется, лучше.

Ну так вот, чего там выкрутасничать — ни одной человеческой фамилии.

Где все эти Сумароковы, Левины, Некрасовы, Тургеневы, Карамзины? И не то чтобы их нет совершенно, просто, я думаю, слабо выражены.

Гораздо больше Косоротовых, Изверговых, Лютовых, Тупогрызовых, Губошлеповых, а также этих, оканчивающихся на «о», — Зубро и Неожидайло.

Или Козлов.

Ну что с ним поделать.

Казалось бы — Козлов и Козлов, и слава богу. И папа у него Козлов, и мама, и все это еще можно как-то выдержать, но когда сам ты Козлов и командир у тебя Козлов…

А в отделе кадров сидят, конечно, законченные гады, и не только потому, что, сидя в своем кабинете на анальном отверстии ровно, они умудряются получить ордена «За службу Родине» и «За боевые заслуги» безо всякого стеснения, они еще людей на экипаже коллекционируют по такому принципу, что если ты Орлов или Зябликов, то тебя в экипаж Ястребова, а если Баранов, то пожалуйте в компанию к Волкову.

Но особой любовью у этих ненадеванных гондонов все-таки пользуется фамилия Козлов.

Всех Козловых собирают на одном экипаже. А командир этого экипажа, само собой разумеется, носит ту же фамилию и при очередном назначении к нему лейтенанта говорит: «Ну, все! Это им так не пройдет!» — и спешит передать свое возмущение командиру дивизии.

— Товарищ комдив! — врывается он к начальству, которое всей этой окружающей нас жизнью давно уже лишено вдумчивого человеческого обличья и носит фамилию Тигров. — Я отказываюсь терпеть от отдела кадров все эти издевательства. Опять! Опять лейтенант Козлов!

— Антон Саныч! — вздыхает начальство, утомленное собственным непрекращающимся трудоголизмом, то есть тем, что по триста дней в году приходится в море пропадать. — Ну вы же просили командира электронно-вычислительной группы. Вот вам и дали. Я уже разбирался с этим вопросом. Прошли те времена, когда мы что-то требовали. Прошли, Антон Саныч, безвозвратно. Поймите вы, наконец, людей нет. На дивизию прибыли два лейтенанта указанной специальности — Козлов и Сусликов. Ну что, хотите Сусликова?

Оторопевший командир говорит: «Нет!»

— Ну, слава тебе господи, — устало вздыхает комдив, а когда его каюта пустеет, он еще какое-то время сидит совершенно безразличный ко всему, а потом вдруг в глазах его появляется дуринка, он произносит вполголоса:

— Ну-ка, где эта орденоносная сука! — и вызывает к себе начальника отдела кадров по фамилии Пидайло.

«Контр-адмирал Дмитрий Федорович Сковорода был необычайно умен», — так можно было начать

и этим можно было бы и ограничиться,

и это был бы самый короткий рассказ, состоящий из семи слов,

и в нем все было бы в полном достатке: и ум, и суть, и такт — и тогда абсолютно излишним выглядело бы добавление, сделанное непосредственным военноначальником адмирала Сковороды, полным адмиралом Леонидом Антонычем Головней в окружении таких же адмиралов: «Попробовал бы этот мудак быть идиотом!» — которое относилось, видимо,

и не к личности Сковороды в целом,

но касалось скорее вопросов стратегических,

реже тактических,

технологических,

композиционных по существу

или же даже духовных,

и уж совсем невозможно было бы приткнуть куда-либо мысли некоторых его, Сковороды, подчиненных о том, что пошли в свое время зачем-то совсем не туда, куда следовало бы переместиться под руководством вышеупомянутого козла, и там он придумал нечто такое,

ТАКОЕ,

что еле всплыли с перепорченными лицами, с дифферентом на корму, погнув перископ, потеряв все аварийно-спасательные буи, затопив шахту навигационного прибора «Самум»,

который по приходе срочно выгрузили, чтоб хоть как-то сохранить, а то ни туда ни сюда,

да повезли его сдавать,

а там не принимают, потому что никто ни с кем не договаривался,

и тогда в сердцах бросили его у входа, потому что временем свободным совершенно не обладали,

и он простоял там целый год, и множество раз замерзал и оттаивал, замерзал и оттаивал,

плавно переходя из одного плачевного состояния в другое, куда более плачевное,

описать которое здесь не представляется возможным, и вот уже кто-то заговорил о воровстве, да так споро и горячо, что никак не унять, и рукой все машет и машет, и все о них, о консервах, а особенно о севрюге в томатном соусе и о балычке со слезами жира на тонких и нежных ломтиках, и кто-то крикнул: «Без генералов у нас не воруют!» — и пошло, поехало, побежало, полетело кувырком, как это и водится в нашей милой стороне.

А ведь на все это хватило бы одной только фразы: «Дмитрий Федорович Сковорода, контр-адмирал, между прочим, был необычайно умен».

мы так любим собственное начальство.

Что-то в этом есть такое, этакое, мохнатое, непростое, неповерхностное.

Что-то от глубины, когда все были холопами.

Что-то оттуда, чистое, как роса или слеза гиппопотама.

Вот смотришь иногда на наше лицо — оно еще потеет под фуражкой, — принадлежащее герою, а он глядит на начальство так, что все, казалось бы, самое невероятное готов для него совершить, изготовить.

Сначала, правда, нельзя не сказать, он производит впечатление человека с чувствами, но потом становится ясно, что что только наше несчастное начальство ни придумает, он все для него сотворит и исполнит, даже самое неприглядное, смердящее втуне.

Даже не знаю, за что при описании этого явления браться и как все соблюсти, чтоб, с одной стороны, был несомненный герой, а с другой — чтоб поменьше оно напоминало то самое положение, когда начинает казаться, что что ни лизни — все впрок.