Виктор Коклюшкин - Алло, Люся, это я! (сборник)

– Нет, – ответил он. – Иду на охоту.

– Как так?! – удивился я.

– Если хотите, можете пойти со мной, – щедро предложил он.

Я согласился. Быстрым шагом мы миновали центральную аллею, свернули вправо и – подошли к тиру.

– Теперь максимум внимания, – скомандовал он. – Охота требует выдержки, твердой руки и зоркого глаза.

В тире мы взяли по духовому ружью, облокотились на стойку и стали прицеливаться.

– Люблю так вот на зорьке побродить с ружьишком, поднять вальдшнепа, послушать токование глухаря, – задушевно проговорил Николай Кириллович. И заботливо предупредил: – Русака не вспугните.

– Я в утку, – шепотом сказал я.

– Тогда бейте влет и дуплетом, – посоветовал он.

Я выстрелил и промахнулся. – Берите на корпус вперед, – сказал он, нажал курок, и дикий кабан на стенде опрокинулся вверх копытами.

Николай Кириллович удовлетворенно выпрямился и зарядил ружье вновь.

– Не знаю ничего азартнее и увлекательнее охоты, – проговорил он. – Только здесь я чувствую себя настоящим мужчиной. Только здесь ощущаю истинную полноту жизни!

Чтобы не промахнуться, я стал целиться в тигра.

– Вы что?! – возмутился он. – Они же занесены в Красную книгу.

– Я не знал, – сказал я.

– Незнание не освобождает от ответственности, – поведал мне Николай Кириллович и с горечью произнес: – Не думал я, что вы склонны к браконьерству!

– В кого же мне тогда стрелять? – спросил я.

– Стреляйте в волка, – строго сказал он.

Я долго и старательно целился и – опять промахнулся.

– Да… – сочувственно произнес он, – вы не добытчик!..

– Вообще-то я больше люблю рыбалку, – сказал я.

– А я только здесь чувствую себя настоящим мужчиной, – проговорил он, нажал курок и завалил еще одного кабана.

Мне стало завидно, и я вышел из тира на свежий воздух. Светило солнышко, чирикали на деревьях птицы. Я сел в тенек на лавочку и подумал:

«Удивительный все-таки человек Николай Кириллович! И не намного сумасшедшее тех, кто ради удовольствия убивает живое!»

В это время в дверях появился и сам Николай Кириллович. Довольный, он, сощурившись, посмотрел на солнце и сказал:

– А сейчас – привал!

И повел меня в кафе-мороженое.

Иван Сергеевич Подоконников сидел в кресле, держал в руках журнал с юмористическим рассказом и возмущался: – Черт знает что! Юмористический рассказ называется – плакать хочется! И ведь деньги еще за это получают, пи-са-те-ли! Да я… Да что я, любой дурак и то смешнее придумает!

Иван Сергеевич отвел душу и перевернул страницу. На следующей странице было напечатано: «Объявляется конкурс на лучший юмористический рассказ. Приглашаются все желающие. Премия триста рублей».

Иван Сергеевич крякнул и почесал затылок: «Ишь ты, петрушка какая! Триста рябчиков – считай, это… новый телевизор!»

Он посмотрел в угол, представил, что там вместо старого телевизора стоит новый, и подумал: «Попробовать, что ли?»

Он стал вспоминать смешные случаи и вспомнил, как Трофимов, что живет в соседнем подъезде, шел сдавать посуду, поскользнулся и упал.

«Это и опишу!» – решил Иван Сергеевич.

«Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, – старательно выводил он, – шел сдавать посуду, поскользнулся и упал».

Иван Сергеевич поставил точку, перечитал и попробовал хихикнуть – не хихикалось.

«Да что же это такое! – начал нервничать он. – Ведь смешно же было! А может быть, это мне, автору, не смешно, а другой, может, от смеха лопнет?»

– Сим! – позвал Иван Сергеевич жену.

– Чего? – откликнулась та из кухни.

– Тут вот, Сим рассказ в журнале смешной напечатан, – приврал Иван Сергеевич и от смущения зарделся. – Вот, послушай. – Он прочистил горло и начал читать: «Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, – с выражением читал он, – шел сдавать посуду, поскользнулся и упал».

Иван Сергеевич кончил и выждал паузу. Жена не смеялась. Молчала.

– Ну, как тебе? – робко спросил он. – Понравилось?

– Ерунда какая-то, – ответила жена.

– А вот автору, – обидевшись, второй раз соврал Иван Сергеевич, – за этот рассказ телевизор дали.

– По шее ему нужно было дать! – бухнула жена.

Иван Сергеевич вздрогнул, потрогал зачем-то свою шею, посмотрел еще раз в угол и сказал:

– А у нас с тобой телевизор хоть и старый, а работает лучше другого нового.

Теперь-то я понимаю, что никто и не думал осаживать капитана Сеткина, наоборот – его черная слава была на руку командованию, чтоб боялись военнослужащие гауптвахты, чтоб отпугивать сорвиголов, которых много было во дни становления ракетных войск стратегического назначения.

А уж Сеткин старался! Зимой зайдет в камеру: «Ну как, тепло?» «Тепло». Стекло разобьет: «Теперь холодно будет!» А если скажут: «Холодно», стекло разобьет и скажет: «Да разве это холод, вот теперь – холод!» Построит на втором этаже вдоль камер арестантиков, у кого срок кончился, показывает два пальца: «Сколько?» «Два!» «Дурак! Римское пять. Пять суток!» А он имел право добавлять до пяти суток. Показывает другому два пальца: «Сколько?» «Пять!» «Дурак – это два. Двое суток ареста!»

Утром на разводе начальник караула лейтенант или старший лейтенант командует: «Равняйсь! Смирно! Равнение на средину!», а тот: «Отставить! Равняйсь! Смирно! Равнение на мой …!» И смотрят арестантики ему ниже пояса, вытягиваясь в струнку.

Упивался своей властью. По ночам заставлял стройматериалы со строек воровать. А не пойдешь – пять суток ареста!

И начальники караулов его боялись – мог любого оставить. На первом этаже офицерская камера. А караулы на гарнизонную гауптвахту снаряжались от каждой ракетной площадки по очереди: трехсменные посты и двое выводных – это на работу арестантиков выводить, если работа есть.

Я первый раз выводным попал. Зима, холод… Гауптвахта от площадки в 32-х километрах. Приехали мы на своем зеленом автобусе, сменили старый караул. Держимся не как охранники, а как арестанты – такое ощущение. Сеткин, будто крыса, туда-сюда, туда-сюда! Ищет, к чему бы придраться. Смотрю, наш старлей уже заикается. Оно и понятно, ведь эта сволочь может следующую звездочку на погонах отодвинуть.

А выводные, оказывается, чтоб не скучали, вечером и ночью посменно центральную улицу патрулировали. Темно, окна горят, оттуда голоса доносятся, где-то музыка играет, а ты ходишь с автоматом на плече между пятиэтажек, вдоль магазина с полуосвещенными витринами; на площадь выйдешь, если поздно – там никого и темный Дворец культуры. Странно как-то все…