Пол Гэллико - Миссис Харрис едет в Нью-Йорк

Миссис Харрис вынуждена была со стыдом сознаться, что может рассказать очень немногое: ей известно, что пропавшего отца зовут Джордж Браун, он служил на американской военно-воздушной базе в Англии около 1951 года, что он женился на официантке по имени Пенси Котт, которая и родила Генри; затем, что эта Пенси отказалась поехать с мужем в Америку, развелась с мистером Брауном, вновь выскочила замуж и исчезла. Пересказывая всё это, миссис Харрис всё сильнее стыдилась того, как позволила себе увлечься столь безнадежным предприятием и того, как действовала.

– Господи, – промолвила она, – я здорово сглупила, верно? И натворила дел, похоже. На вашем месте я бы нас прямо сейчас и отослала назад в Англию…

– Ну нет, – возразила миссис Шрайбер, – я лично думаю, что вы сделали хорошее, доброе дело. Правда, Джоэль? Вряд ли кто другой способен на такое!

Мистер Шрайбер кивнул, одновременно пожимая плечами, показывая, что он сомневается, хотя и не возражает.

– Что ж, – сказал он, – сведений для начала немного. Но если кто и сможет найти этого парня, так это наша организация, – а обращаясь к Генри, добавил: – Ладно, сынок. Завтра воскресенье, так что мы достанем мяч, биту и перчатку и ты покажешь свой хоум-ран. Мальчиком я был недурным питчером…

Вскоре, после одного из приемов у Шрайберов, Кентукки Клейборну удалось превратить неприязнь, которую миссис Харрис питала к нему, в сильное и неумирающее чувство.

Он явился на прием, одетый, по обыкновению, в нестиранные синие джинсы, ковбойские сапоги и излишне пахучую кожаную куртку, но на этот раз он пришел на час раньше назначенного времени. Причин тому было две: во-первых, он решил успеть прибыть до того момента, когда напитки станут разносить принятыми в обществе порциями, а во-вторых, он хотел подстроить свою гитару под рояль Шрайберов – мистер Шрайбер ожидал важных гостей, больших боссов с телевидения и из киносети, и ему удалось уговорить Кентукки спеть гостям после ужина.

Кентукки был человеком устоявшихся привычек – он пил кукурузное виски, причем почти не имел обыкновения закусывать. Опрокинув четвертый тамблер [4] [4] тамблер – стаканчик для виски (Кентукки выпил немногим меньше полулитра виски) [5] Браун (brown) – по-английски "коричневый". Гарлем – район, в котором живет большая часть негритянского населения Нью-Йорка. [6] шипшандлер – судовой поставщик [7] В Лондоне под "домом" обычно понимается подъезд. Традиционно в старых английских домах семья занимает целиком всю лестницу, так что каждая квартира имеет собственный выход на улицу. [8] ин флагранте – "на месте преступления" (лат.юр.) [9] "Юниверсал Аунтс" ("Всемирные тетушки") – название фирмы "добрых услуг" [10] Дартс – метание дротиков, традиционная игра в британских пабах доброго бурбона, – а наливал он их до краев, – Кентукки взял несколько аккордов, проверяя настройку, и завел балладу о любви и смерти в войне Хэтфильдов с Мак-Коями. На середине песни он поднял взгляд и увидал мальчика, с интересом слушающего песню и разглядывающего певца.

Кентукки на миг прервал пение в том месте, где целая компания Хэтфильдов полегла под пулями Мак-Коев, чтобы велеть:

– Брысь отсюдова, парень!

Генри, скорее удивленный, чем обиженный, возразил:

– Чего это? Послушать нельзя, что ли?

– То, что я велел тебе убираться, парень, вот чего! – и, распознав наконец знакомую речь, Кентукки добавил: – Ба, да это, кажись, англичашка, по речи-то! Парень, ты что, англичашка?

Генри знал это слово, знал, что оно относится к нему и гордился этим. Взглянув Кентукки Клейборну прямо в глаза, он ответил:

– Да, черт возьми, – а вам-то что?

– Мне что? – повторил Кентукки Клейборн с той как бы добродушной интонацией, которую Генри слишком хорошо знал по жизни у Гассетов. – Мне что? А то, что если я ненавижу какую болтовню больше, чем язык ниггеров, так это язык англичашек. И если я кого и ненавижу больше, чем самих ниггеров, так это только англичашек! Короче, я сказал – брысь, парень! – и он дал Генри такую оплеуху, что тот чуть не упал и инстинктивно, как делал это у Гассетов, взвыл – а Кентукки так же инстинктивно, чтобы заглушить крик мальчика, заголосил новый куплет, в котором теперь уже обуреваемые жаждой мести Хэтфильды расправлялись с Мак-Коями.

Миссис Харрис в это время в буфетной раскладывала канапе по подносам, и она не поверила своим ушам, услыхав всё это – ей на миг почудилось, что она вновь оказалась у себя на Виллис-Гарденс, пьет чай и слушает радио с миссис Баттерфильд, потому что раздавшиеся звуки – кошачье завывание Кентукки Клейборна, затем глухой удар, детский крик и усилившееся пение – звучали слишком знакомо. Потом она вспомнила, где находится, и рванулась в музыкальный салон, где обнаружила плачущего Генри с покрасневшей щекой, и смеющегося Кентукки Клейборна, бренчащего на гитаре.

Увидев миссис Харрис, Кентукки перестал дергать струны и сообщил:

– Я велел щенку убираться, но у него пробки в ушах, пришлось одну выбить. Убери-ка его отсюда, живо! Я репетирую.

– Да чтоб тебе пусто было! – взорвалась миссис Харрис. – Как же у тебя, мерзавца, рука на беззащитного ребенка поднялась-то?! Вот только тронь его еще раз – я тебе все глаза выцарапаю!

Кентукки холодно, хищно улыбнулся своей знаменитой эстрадной улыбкой и взял гитару за гриф обеими руками.

– Черт возьми, – да этот дом прям кишит англичашками! А я только что сказал парню, что если я и ненавижу кого больше, чем ниггеров, так это англичашек. А ну, пшла отсюда, пока я гитару о твою башку не сломал!

Миссис Харрис не была трусихой, но не была она и дурой. За свою жизнь она повидала достаточно пьяных, хулиганов и плохих актеров, и знала, когда перед ней действительно опасный тип. Поэтому она, повинуясь не столько Клейборну, сколько голосу рассудка, взяла Генри за руку и вышла.

Оказавшись в безопасности на половине прислуги, она успокоила Генри, умыла ему лицо холодной водой и сказала:

– Ну полно, полно, золотко, забудь про этого мерзавца. А уж Ада Харрис такого не забывает. Может, через месяц, а может, и через год, но он свое получит, будь уверен! Ударить беззащитного ребенка за то только, что он англичанин!…

Если бы миссис Харрис вела дневник, в котором отмечала бы каждую свою вендетту, можно было бы видеть, что никто, попавший в ее черный список, не остался безнаказанным. Кентукки Клейборн только что внес себя в этот список, потому что совершил, с точки зрения миссис Харрис, непрощаемый грех – и он должен был поплатиться за это, когда-нибудь и где-нибудь. Его песенка была, считайте, спета.

До сих пор ввиду крайней занятости, хлопот с Генри, забот о доме и тому подобного знакомство миссис Харрис с Нью-Йорком (если не считать двух въездов в город, сопровождавшихся величественным видом метрополиса) ограничивалось широким ущельем Парк-авеню с уходящими в небо домами по сторонам и бесконечными потоками транспорта, замирающим лишь на минуты по сигналам светофоров. Ну, еще магазины в квартале к востоку на Лексингтон-авеню и Мюзик-холл в Радио-Сити, куда миссис Харрис как-то сходила с миссис Баттерфильд. Так что она не знала даже Манхэттена, не говоря уж о Большом Нью-Йорке.