Борис Привалов - Надпись на сердце

— Это типичный дурман и классовая вылазка! — шумел Баир. — Мы должны... нам нужно...

А что нужно делать — никто не знал. Баир поехал в столицу республики — просить совета у «старших коммунистов». И там, в Верхнеудинске, ему повезло: он вывел «предсказателя» на чистую воду.

У Норбоева регулярно случались таинственные отлучки из деревни. Он уезжал неожиданно и появлялся вновь только через несколько дней. Поговаривали, что ездил в Верхнеудинск, но что он там делал, никто толком не знал.

Баир встретил Циремпила на городском базаре. Комсомолец застал «угадывателя» за покупкой батареи к детекторному радиоприемнику.

Норбоев сердечно поздоровался с Баиром и сказал:

— Ты, сынок, знаешь, что никакой выгоды я от своего радио не получаю. От даров я отказывался, подношений не принимал. Я не хуже тебя понимаю, что такое дурман и суеверие — не зря каждую ночь радио слушаю. Вот мой тебе совет: давай еще некоторое время я побуду «предсказателем». До тех пор, пока все ламы не удерут из наших мест. Ведь им из за меня голодно приходится, работать на них уже не хочет никто — разве ламы могут тягаться с радио? А когда ламам уж никто ни в чем верить не будет, тогда мы вместе раскроем мою тайну...

Так и сделали. Комсомольцы прекратили нападки на «предсказателя» и обрушились на лам. С помощью радио им удалось свести авторитет местных монахов к нулю.

Ламы пытались даже убить «предсказателя», но комсомольцы были начеку и спасли Норбоева, а убийц сдали в милицию.

Потом самодельный слабенький детекторный приемник, приобретенный Норбоевым по случаю, был выставлен для всеобщего обозрения: ничего, мол, сверхъестественного на свете нет, а есть покорение сил природы и сплошное достижение техники.

Надобно учесть, что в то время забайкальская глухомань не только о радио, но и об электричестве имела смутное представление. Разумеется, владелец приемника, который по ночам кое-как «ловил» московские радиостанции, вполне мог сойти за чудодея.

Ныне в родном селе «предсказателя» все крыши щетинятся радиоантеннами. Скоро, говорят, начнут принимать передачи улан-удинского телевизионного центра и любой школьник сможет исправить любое повреждение в приемнике любой конструкции: юное поколение почти сплошь ярые любители радио. Деда Норбоева почтительно именуют «первым радиолюбителем тайги» и — в шутку — «предсказателем».

Сейчас он руководит астрономическим кружком школьников и местными радистами. Недавно в ответ на мое поздравление в связи с получением грамоты прислал мне коротенькое письмо. Оно было подписано двумя числами: «73» и «88».

Я долго бился, чтобы расшифровать их значение. Спасибо, знакомые радисты помогли: оказывается, на международном коде любителей-коротковолновиков «73» обозначает: «выражаю вам свои дружеские чувства», а «88» — «выражение особой симпатии».

Когда в результате газетной критики и бурного общего собрания Евлампиев был снят с работы, то Тютькин загрустил. Бывшего начальника ему жалко не было. Грусть имела другие исходные позиции: неудовлетворенность собой. Ведь все критиковали Евлампиева. Кто побойчее — тот в стенгазете, кто похрабрее — на собрании, а которые за бесконфликтность — те в буфете или курительной комнате, предварительно сто раз оглянувшись. Критиковали все, даже обычно безучастный курьер, даже соня вахтер. Все, кроме Тютькина. Он так и не отыскал в себе гражданского мужества, чтобы высказать свое мнение. С той поры, как лет пятнадцать назад его за критику начальства уволили с одного очень хлебного и теплого — да какого там теплого — горячего! — местечка, он закаялся не высказываться ни в каких случаях.

Противное душевное состояние не оставляло Тютькина весь день.

«Господи, хоть бы вспомнить: может, я критикнул все-таки этого Евлампиева где нибудь? — мучился Тютькин. — Неужели же ни разу о нем не высказался откровенно? Да ведь детям стыдно будет в лицо смотреть!»

По дороге домой бухгалтера озарило. Он так радостно и звучно хлопнул себя по лбу, что прохожие остановились от любопытства.

Но Тютькин только потер лоб и ускорил шаг. Он улыбался направо и налево, даже неодушевленным предметам. Моральное равновесие было восстановлено: бухгалтер вспомнил! Вспомнил свое критическое выступление по поводу этого самодура Евлампиева!

Радостными, легкими шагами он вбежал к себе на третий этаж. Удивил жену хорошим настроением. Сел за обед и, закусив после рюмочки, сказал как бы между прочим:

— А у нас, Маша, Евлампиева, наконец, сняли... Вот что значит мы совместными усилиями... коллективно!

— Но ведь ты, кажется, был о Евлампиеве неплохого мнения? — введенная в заблуждение хорошим настроением Тютькина сказала жена.

— Я? — ужаснулся бухгалтер, и глаза его начали излучать фосфорический свет. — Это я-то? Да разве ты не помнишь, садовая голова, что говорилось мною об этом типе! Летом, на даче, в прошлом году, а?

Обед кончался в молчании. Жена самоотверженно пыталась вспомнить — и не могла. Вечер тоже не принес никаких результатов. И только ложась в постель, она припомнила, что муж сказал ей о Евлампиеве. Действительно, разговор был. Ночью, крепко заперев дверь и заставив жену забраться под одеяло с головой, Тютькин прошептал:

— Между нами. Никому — ни гу-гу. Я лично считаю, что Евлампиев наш не того... Ясно?

И заснул.

Вот так же он спал и сейчас — счастливо улыбаясь, с сознанием выполненного долга. Ему было морально легко — что ни говори, а он тоже давно раскусил Евлампиева и оценил его по заслугам.

Наутро Тютькин мог смело глядеть в глаза сослуживцам и при случае многозначительно обмолвиться:

— А что касается Евлампиева, то я еще полгода назад сигнализировал кое-кому о его полной непригодности к руководящей деятельности.

Я знал одного человека, по фамилии Долдонов, который ухитрялся извлекать немалые для себя выгоды из борьбы с предрассудками.

Долдонов работал на скромной должности в одном из многочисленных учреждений нашего города. Работник он был не ахти какой, судя по тому, что ни одного буквально дня не проходило у него без какого-либо замечания со стороны начальства. То он опоздал с подачей важной справки, то перепутал цифры, то задержал какой-то протокол

Большие увядшие уши Долдонова даже не краснели, когда руководство пыталось пробрать его «с песочком». Глаза нерадивого сотрудника спокойно лежали за стеклами толстых очков, как в круглых коробочках. Голова его, впряженная в роговые оглобли, печально кивала, заранее соглашаясь со всем, что будет сказано.