Андрей Шляхов - Из морга в дурдом и обратно

Светлана Викторовна умерла утром во время завтрака. Данилов, обеспокоенный тем, что мать в субботу не отвечает на телефонные звонки, приехал в первом часу и увидел ее лежащей на полу кухни. Поза была неестественной — мать лежала скрючившись и подвернув под себя правую руку. Левую руку она протянула вперед, словно намереваясь схватить кого-то или что-то. Рукав махрового халата задрался, на белом мраморе руки змеились синеватые вены.

Как врач Данилов сразу же понял, что все уже произошло несколько часов назад, но как сын он поверить в это не мог. Перевернул тело матери на спину, стукнул кулаком по грудине (удар иногда помогает «запустить» остановившееся сердце) и начал делать непрямой массаж сердца, чередуя ритмичные надавливания на грудную клетку с искусственным дыханием «рот в рот». Холода материнских губ он не ощущал.

Сколько времени он пытался реанимировать труп и сколько времени рыдал во весь голос, осознав свое бессилие, Данилов не помнил. Помнил только прибежавшую на шум соседку и еще каких-то людей. Люди задавали ему вопросы, он отвечал, но все это было как сон, все это было не с ним, всего этого не должно было быть…

Потом появилась Елена. Ничего не говорила, только сидела рядом и гладила по руке. Данилов хотел сказать ей, что мама на самом деле умерла, что он пытался ее спасти, но не смог выдавить из себя ни слова — только мычание, перемежающееся всхлипами. Но Елена и так все поняла. Еще немного посидела рядом, потом мягко, но настойчиво потянула Данилова прочь из кухни. Данилов подчинился и оказался в своей комнате. Елена уложила его на диван, накрыла пледом и вышла. Данилов послушно закрыл глаза, но заснуть так и не смог. Елена, должно быть, поняла это по его дыханию, потому что через какое-то время вернулась со стаканом в одной руке и двумя таблетками в другой. Вскоре лекарство (снотворное из материнских запасов) подействовало, и Данилов заснул. Он спал до следующего утра, проспал приезд «труповозов» и визит ритуального агента… Всем занималась Елена, которой помогали две близкие подруги Светланы Викторовны и тетя Аня, соседка по лестничной площадке.

Народу на похоронах было немного — человек тридцать, многих из которых Данилов знал только понаслышке. Чувствуя, что сегодняшний день окажется самым тяжелым, он с утра наелся обезболивающего, запил его стаканом водки и оттого держался хорошо — выслушивал соболезнования, стоял рядом с гробом и вообще делал все, что положено в подобных случаях. Время от времени обменивался взглядом с Еленой, один раз подумал: «Интересно, а что испытывает она, хороня, в сущности, совершенно чужого ей человека? Что это — притворство в рамках приличия или простое сочувствие?» Мысль была ненужной и неуместной, поэтому Данилов больше к ней не возвращался.

Когда гроб плавно опустился в свежевырытую могилу, Данилов ничего не почувствовал и очень этому удивился. Чуть позже понял причину — мать осталась там, в Карачарове, на полу кухни, выстланном ее любимой плиткой («Правда, хороший выбор, и симпатично, и совсем не скользко, даже если воду пролить?»). Здесь, в гробу лежала совершенно посторонняя, незнакомая женщина, лишь отдаленно похожая на мать. Да — примерно те же черты лица, но сколько в мире похожих людей!..

Накатило после, дома, на поминках, точнее — под конец поминок, когда гости, сидящие за длинным, взятым напрокат у тети Ани раздвижным столом, слегка оживились от выпитого и от скорбной темы перешли к обычным — заговорили о своих делах и заботах. Заговорили прилично, негромко, без улыбок и, упаси боже, анекдотов, но тем не менее разговор стал живым, обыденным, и от этого горечь стала разъедать душу пуще прежнего. Дело было не в душевном состоянии и не в разговорах, в конце концов, жизнь продолжается и будет продолжаться, несмотря ни на что. Подействовало другое — дома у матери шел разговор о жизни, а хозяйка не могла в нем участвовать. Не могла и уже никогда не сможет. Никогда…

Отчего-то вспомнилось стихотворение Евтушенко, написанное на смерть Ахматовой (мать так и не привила сыну любовь к поэзии, но многое из того, что она то и дело цитировала, Данилов запомнил):

Е.А. Евтушенко. «Памяти Ахматовой»

Куда ушла мать? Вернулась в прошлое? Растворилась в небытии? Или до сих пор продолжает присутствовать здесь, рядом, только ее не видно… А видит ли она что-нибудь? Или ей уже неинтересно?

Данилов растерянно огляделся, словно надеясь увидеть где-нибудь за столом или в задвинутом в угол кресле Светлану Викторовну, но кроме лиц, знакомых и ставших знакомыми за сегодняшний день, ничего не увидел…

С последним из гостей, учителем математики из лицея, в котором работала Светлана Викторовна, сдвинули стол и отнесли к соседке. Затем Данилов принялся вытирать посуду, уже вымытую Еленой, и расставлять ее по местам. Тарелок, стаканов и вилок с ножами хватило на всех, не пришлось занимать у соседей, впрочем, на поминки с кладбища приехали не все — человек пятнадцать.

Затем Данилов проводил Елену до машины (время уже перевалило за полночь), но сам с ней не поехал — сказал, что хочет остаться здесь. Елена все поняла и не стала отговаривать. Пообещала позвонить утром и уехала.

Данилов с четверть часа потоптался в пустом дворе, чуть ли не впервые в жизни пожалев о том, что так и не выучился курить. Ах, как бы сейчас пригодилась эта вредная привычка!

Делать нечего — пришлось обходиться теми, которые успел приобрести. Обеспечение (мать всякий раз так смешно сердилась, слыша это слово с ударением не на втором по счету «е», а на третьем — учительница!) было — с поминок осталось два десятка бутылок водки, закупленной в расчете «не уйдет сразу — так останется на девятины и сороковины».

Захотелось позвонить Полянскому, уже вторую неделю отдыхавшему в Египте, но Данилов переборол это желание. Зачем портить человеку отдых и выставлять его на дорогой международный звонок? Мать уже не вернуть, пусть Игорь вернется в Москву, тогда и узнает…

Темнота вокруг дышала равнодушием, совсем не собираясь разделять даниловскую скорбь и чем-то компенсировать его чувство утраты. Данилов вздохнул и потянул на себя дверь подъезда…

Вернувшись домой, обратил внимание на то, что зеркало в прихожей завешено, и удивился тому, что не заметил этого раньше. Стряхнул с ног кроссовки и в носках прошелся по квартире, зажигая повсюду свет. С ним было если не веселее, то как-то спокойнее.

Долго стоял под ледяным душем, но нисколько не замерз — только выветрился хмель. Хмеля было немного, если считать и утренний стакан, то выпил он сегодня не больше полулитровой бутылки. А вот теперь пришло время наверстать упущенное.