Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная

Голтяев С. В.

54 года.

Ведущий инженер СКБ-63.

(Жалобы на боли в сердце с иррадиацией в левую лопатку, на одышку при подъёме на лестницу. Боли в пояснице. Плохой сон. Утомляемость.

Атеросклероз, коронаросклероз, стенокардия, артроз, радикулит, гипертония.)

Голтяева В. А.

33 года.

Русская.

Беспартийная.

Высшее.

Старший инженер СКБ-63.

Аттестационной комиссией от занимаемой должности не отстранялась.

Дисциплинированна. Сработалась с коллективом. Спортсменка.

В листочках с печатными вопросами и фиолетовыми ответами нет главного.

Главное у Веры из 23-й комнаты на нашем этаже — её глаза. Их взгляд. С тяжёлым, непонятным отчаянием. «Нет, и вы мне ничем не поможете!»

Я очень неравнодушен к ней, при муже.

Отразила ли это его психическая система?

С Семёном Васильевичем Голтяевым — её мужем, и. о. председателя месткома нашего Специального конструкторского бюро мы часто гуляем по асфальтированной аллейке эскабевского двора в обеденном перерыве. Как элитарные голавли, мы расхаживаем с ним среди прочей мелкой рыбёхи.

Мы разговариваем, как два равноправных эквивалента.

— Прохоров сачок.

— Лодырь, — с достоинством соглашается Семён Васильевич.

— Вот Дуликов — хороший парень.

— И план тянет. У трудяги с жильём полный абсурд. Сам обследовал.

— Кому дал квартиру?

— Прохорову.

Непонятен мне Семён Васильевич. Может быть, он непонятен и Вере?

Я искоса смотрю на Семёна.

На минуту я представил их рядом — Веру и Семёна. Ведь она должна его…

Тогда она такая же, как и мы все.

— Вера Андреевна, — звоню в её отдел. — Зайдите, если сможете. Тут кой-какие неувязки в вашей схеме.

Появляется сейчас же. Настроенная воинственно — ведь наши отделы вечные соперники.

— Ну, чего тебе ещё?

— Вера Андреевна. Вы же воспитанная дама. Вы всем не подаёте руки или только мне?…

Задерживаю её руку в своей. Срабатывают самые чувствительные датчики в её головной схеме. На выходе, в глазах Веры, еле заметное смущение, испуг, вопрос и неужели! — надежда. Эксперимент начат…

«Бернер не подписывает и по третьему заходу.

Пусть он сядет на моё место! Или — или.

В конце концов в другом НИИ меня возьмут с руками и ногами за те же деньги…»

Я не сразу замечаю, что наш длинный, похожий на тир коридор почему-то заставлен кульманами. За дверями — поп-музыка. Что за чертовщина! За служебной суетой пропустишь все праздники.

Какие праздники?! Открывается дверь, и я нос к носу сталкиваюсь с Бернером.

— Григорий Александрович! Ну где же вы?! — кричит Бернер.

Бог мой! Сегодня мы провожаем на пенсию зама конструкторского отдела Долинского. А я теперь непременное лицо на каждом юбилейном действе!

Каким большим кажется зал без кульманских досок.

Столы сдвинуты буквой П. Белые, в листах ватмана. На его белых крыльях мало салатов и мало бутылок. Наш старший техник Чеплаков имел точные инструкции от главного — исключения только для руководства.

На перекладине сейчас суетятся Бернер и Долинский. Озабоченно поглядывают на дверь.

— Григорий, сюда! — кричит Семён, и я с трудом втискиваюсь между ним и Верой.

Тем временем Бернер захватывает роль тамады.

— Наполнить бокалы! Приготовиться Григорию Александровичу! — с наигранной весёлостью возглашает Бернер.

Бернер.

Почему, когда рядом Бернер, мне плохо?

— Евгений Густавович! Это — экспромт! Прошу учесть трудоёмкость жанра.

Пока сам Бернер с напускной торжественностью говорит о юбиляре, Долинский обеспокоенно смотрит на дверь: будет или не будет руководство? Это вам не абстракции обеспеченного датского принца. Здесь определённая конкретность: будет или не будет сотрудничество после ухода на пенсию? Будут или не будут два рабочих месяца в году с сохранением пенсии?

Виват!

Важно входит руководство, направляясь к своей перекладине. Наша дирекция сильно смахивает сейчас на кабинет министров маленькой республики.

Заместитель Главного зачитывает адрес.

— Я всегда… — только и может произнести Долинский.

Святослав Игнатьевич напоминает сейчас пионера— воздухоплавателя перед прыжком с Эйфелевой башни… Вот наш Икар снимает котелок и дрожащей рукой вытирает холодный пот с лысины. К его спине привязывают крупногабаритные крылья. Крохотные санитары и игрушечная каретка с красным крестом где-то там в смертельном низу. Вот он взмахивает своими подвязанными крыльями и… цепко бросается на нашего Главного.

Главный неестественно багровеет в страстном поцелуе.

— Ур-ра! — кричит находчивый Бернер.

Стаканы сами опрокидываются, и быстро лезут в рот алюминиевые вилки с салатами и селёдочкой.

Юбилейная машина набирает обороты.

Семён — в «углу». Его просят в президиум.

На скатерти-ватмане я перекраиваю под Долинского бывшие в употреблении стихи для завхоза Парамонова.

Читаю.

Какие овации!

С искренней благодарностью ко мне подходит Долинский.

— Я всегда, — говорит он, уже совершенно пьяный.

— Слушай, почему это у тебя Долинский натирает полы? — шепчет в ухо Вера.

— Фу, чёрт! Проскочило от Парамонова.

Мы с ней незаметно переговариваемся.

— Как ты думаешь, какой сейчас уровень шумов?

— Децибел семьдесят.

— Ну что ты. Ещё каждый второй трезвый.

— Семьдесят, — настаивает Вера. — Два года работала в акустической лаборатории. По шкале громкости — шум морского прибоя.

— Лет пять не был на Чёрном…

— А ты знаешь, в месткоме есть путёвки на сентябрь. Три. — Неожиданно заканчивает она.

А может быть, Вера-то от мира сего?

— Вера, возьмёшь две путёвки. Валюшке — третью. Семён обеспечит. В последний момент выяснится, что Валя ехать не сможет…

Кажется, сама Фортуна идёт мне навстречу. Именно в тот момент, когда Семён, пунцовый от надежды, чокается с директором. Он наверняка займёт место Долин— ского, зама отдела. Он засидевшийся ведущий.

— Слушаю и записываю. Что-то я никак не пойму: и кто ж это поедет со мной вместо Вали? — сжалась в ироническую пружину Вера.

— Вера, ты можешь быть серьёзной?

— А ты?

Вера стала пробираться к выходу. Чёрт! Осталось ли это незамеченным?

Начать дело правильно — значит увидеть его конец. Надо посчитать варианты и оценить самый скверный.