Артур Дойл - Литературная смесь

Долгое время я никак не мог на это решиться. Еще в юности я обнаружил за собой один из самых опасных для литератора грехов: неизменное и бессознательное подражание стилю того последнего автора, которого мне довелось прочесть. Теперь же мне предстояло искать спасения в количестве: изучив всех английских классиков, я тем самым избавлюсь от опасности впасть в слишком явное подражание какому-либо одному из них. Ко времени, когда начинается мой рассказ, я как раз справился с поставленной задачей, проштудировав большинство наших классических романов.

Итак, в десятом часу вечера четвертого июня тысяча восемьсот восемьдесят шестого года я сидел в любимом кресле, положив ноги на любимую приставную скамейку, и, по обыкновению, курил любимую трубку. Перед этим я выпил пинту пива и поужинал, но пульс и температура, насколько я знаю, были у меня абсолютно нормальны. (Мы живем в век господства науки, и я стремлюсь не отставать от времени.) Что касается состояния барометра, то он действительно упал, причем очень резко и на целых сорок два дюйма (со стены на пол), после чего более не заслуживал доверия.

Пребывая в некоем весьма приятном, хотя и полусонном состоянии (которому крайне способствует спокойное пищеварение и легкое отравление никотином), я внезапно констатировал необыкновенный научный факт. Дело в том, что моя маленькая гостиная вдруг раздвинулась до размеров большого салона. Соразмерно с этим, как оказалось, вырос и мой скромный письменный стол, превратившись в длинную громадину красного дерева. Вокруг него теперь сидело много людей, которые вели между собой серьезную беседу. Поверхность стола была завалена книгами и брошюрами. Я не мог не заметить, что эти люди одеты в костюмы самых разных эпох. Какая-то неимоверная смесь времен… Те, кто сидел за ближайшим ко мне концом стола, носили парики и шпаги, а их одежда считалась модной два столетия тому назад; сидевшие по центру были облачены в камзолы, узкие кюлоты с чулками, высокие, до подбородка шейные платки и тяжелые связки печаток; а гости за дальним краем оказались одеты в современные костюмы. Именно там, вдалеке, я, к своему глубокому удивлению, увидел ряд известных литераторов, с которыми имел честь быть знаком. Среди них даже оказались две-три леди. Я хотел встать, чтобы приветствовать этих неожиданных гостей, — но по загадочным причинам меня покинула всякая способность к движению. Я только и мог, что полулежа прислушиваться к их разговору. Разговор же этот, как вскоре выяснилось, шел исключительно обо мне.

— Ей-богу! — воскликнул простецкого вида человек с обветренным лицом, куривший длинную трубку (он сидел за моим концом стола). — Жаль парня. Право же, соратники, ведь и мы сами испытывали такие же затруднения. Черт возьми, да ни одна мать не тревожилась так о своем сыне-первенце, как я — о Рори Рэндоме, когда он только начал прокладывать себе дорогу [2] Речь идет о романе «Приключения Родрика Рэндома», а заодно и о его авторе, Тобиасе Смоллетте (1721–1771). .

— Верно, Тобиас, верно! — воскликнул другой гость, сидевший совсем рядом со мной. — Право слово, когда моего бедного Робина выбросило на необитаемый остров, я потерял на этом столько сил, что лучше бы мне дважды горячку перенести. Работа уже была почти завершена, когда вдруг является лорд Рочестер — светский лев, влиятельнейшая персона, одно слово которой в литературных кругах может создать или уничтожить успех.

— Ну, что же, Дефо, — говорит он, — готова твоя история?

— Воистину так, ваше лордство, — отвечаю.

— Очень надеюсь, что в ней хватает комических ситуаций, — заявляет его лордство. — А скажи-ка мне, героиня — она у тебя по-настоящему красивая девушка?

— Не совсем, — осмеливаюсь возразить. — Потому что героини у меня нет вообще.

— Ах, оставь игру терминов, — улыбается лорд Рочестер, — ты, всем известно, цепляешься за них, как последний стряпчий. Я тебя спрашиваю о главном женском персонаже, а уж героиня это, по-твоему, или нет, мне все равно.

— Милорд, — отвечаю я, — там нет ни одного женского персонажа.

— Тогда провались к дьяволу вместе со своей книгой! — восклицает он. — Лучше всего бы тебе ее сжечь прямо сейчас! — и в гневном настроении выходит от меня прочь. А я, понятно, начинаю оплакивать свой бедный роман, который, так сказать, был приговорен к смерти, еще толком не родившись. Однако сейчас на тысячу тех, кому известно о моем Робине и его слуге Пятнице, не найдется и одного, кто слышал бы о лорде Рочестере.

— Совершенно верно, Дефо, — сказал сангвинического вида джентльмен в красном жилете, который сидел за тем концом стола, где расположились современные литераторы. — Но все это вряд ли поможет нашему доброму приятелю Смиту начать свое повествование. А ведь мы — Дефо, Диккенс, я и остальные — собрались здесь именно для этого.

— До чего же это дико: помогает Смиту Диккенс! — негромко пробормотал хрупкий маленький человечек рядом с ним. Все засмеялись, особенно жизнерадостный джентльмен в красном жилете, воскликнувший в ответ:

— О, Чарли, Чарли Лэм [3] Чарльз Лэм (1775–1834) — плодовитый поэт и драматург, гораздо более прославившийся как эссеист и критик. Наиболее известное из его произведений — цикл эссе «Очерки Элии». , вы никогда не переменитесь! Вам, я уверен, не удержаться бы от каламбура, даже знай вы, что за это положена виселица.

— Тут вы не правы, сосед мой справа, — возразил тот. — Пеньковый повод — надежный довод!

Все опять засмеялись.

Тем временем мой ум начал понемногу пробуждаться от полусна — и я вдруг осознал, что мне оказана неслыханная честь. Величайшие мастера слова, представители всех веков английской литературы назначили рандеву под крышей моего дома специально, чтобы помочь мне! Далеко не каждого из собравшихся за столом я смог узнать; но когда вглядывался пристальней, то весьма часто улавливал сходство с портретами или словесным описанием. Например, между двумя джентльменами, которые, заговорив первыми, невольно выдали себя как Дефо и Смоллетта, сидел облаченный в темную мантию мрачный, полный старик с саркастическими, даже неприятными, резкими чертами лица — который не мог быть никем иным, кроме знаменитого автора «Гулливера». Во многих других, особенно из сидевших по дальнюю сторону стола, я не был так уверен, но все же рассмотрел между ними Филдинга и Ричардсона [4] Сэмюэл Ричардсон (1689–1761) — фактически создатель школы европейского романа. . Кроме того, я мог бы поклясться, что узнаю впалые щеки и смертельно бледное лицо Лоренса Стерна, высокий лоб сэра Вальтера Скотта, мужественное лицо Джорджа Элиота [5] Этот автор продолжает числиться среди английских классиков, но настолько выпал из круга современного чтения, что, возможно, не все сумеют оценить соль шутки насчет «мужественных черт лица». Дело в том, что Элиот — псевдоним писательницы Мэри Энн Эванс (1819–1880). и приплюснутый нос Теккерея; в то время как между живыми я узнал Джеймса Пейна [6] Пейн (1830–1898) — автор более чем ста коротких романов, ни один из которых не остался в истории. Однако как редактор и издатель журналов «Чэмберс» и «Корнхилл» Пейн помог войти в литературу многим писателям, включая и Конан Дойла. , Уолтера Безанта [7] Безант (1836–1901) — известный писатель и филантроп, ныне практически забытый даже в Англии. , леди, известную под псевдонимом Уида [8] Мария Луиза де ля Рамме (1839–1908). Ее романы, насыщенные неимоверными приключениями вперемежку с разговорами о политике и философских проблемах, одно время были очень популярны, но уже в эпоху Конан Дойла воспринимались скорее как детское чтение. , Роберта Льюиса Стивенсона и многих других, пользующихся не столь громкой славой. Уверен: никогда доселе не собиралось под одним кровом столько избранных умов!