Валерий Романовский - Белая кость

— Вот спасибо мужики! — расчувствовался Николай, — А то жрать охота так,... что морда болит! Антонина в отъезде, приготовить поесть некогда ... А выпить-то, чего-нибудь, принесли? Пивка бы хоть..., что ли догадались?

Озаривший было его лицо мечтательный взор разбился о наши трезвые и серьезные физиономии, а в голосе сквознула безнадежность:

— Что, нет? А жаль! На сегодня это ваш первый прокол! Я вот, мужики, давно заметил, что в жизни все так хрупко, и так взаимосвязано, — просипел Василич, пытаясь придать своему небритому и опухшее лицу философское выражение. — Вот, живешь к примеру,—хочется выпить, а выпил...,—хочется жить!

После вчерашнего, от него сильно несло перегаром.

— Глубокая мысль старик! Ты часом не болен или просто жертва, собственного выхлопа, — вступил в дискуссию Дмитрий. — Мы, наверное, так и доложим комдиву.

— Вы что отцы, с ума сошли! Нет, это вчерашнее купание меня, кажется, не на шутку достало.

— Вечно, Марконя, с тобой какая-то гадость случается. То придатки застудишь, то яички перетрудишь... Видуха у тебя конечно, как у бабы перед грехопадением. Может все-таки, врача Ваську вызвать?... Или Антонину, срочной телеграммой?

Вот тут Марконя, который, как повелось, «и похвалу, и брань приемлет равнодушно», резко встрепенулся.

—Вы с ума-то не сходите!

Опустившись за стол, он решительно придвинул к себе миску с котлетами. Как Плюшкин, из бездонного кармана застиранного халата, он извлек «шкалик» с какой-то бесцветной жидкостью и, хитровато, по-китайски щурясь, торжественно пояснил сквозь подобие улыбки:

—Из этого пузырька я наливаю только тогда, когда уже, не верю ни одному лекарству.

Минут через пятнадцать, умяв все котлеты и выпив большую рюмку своей микстуры, он вновь принялся философствовать:

—Нормальные мужики на улице не валяются. Они валяются, дома на диване!

В подтвержденье своих слов он включил телевизор и растянулся на своем «четвероногом друге». Звук у «ящика» был выключен, а на экране, в это время свое мастерство демонстрировал симфонический оркестр. По движениям дирижера и действиям музыкантов можно было заключить, что тема близка к апогею. И уже в полудреме Марконя успел прогундосить фразу, поразившую нас глубочайшим пониманием музыкальной классики.

—А мужик-то, мужик-то как на «валторне» фигачит...!

Чему-то таинственно улыбаясь, Марконя засопел, уплывая в четвертое измерение... Характерно, что «ящик» за все это время не издал ни звука. А уже через минуту наш друг забылся в безответственном лейтенантском сне.

Убедившись в том, что процесс благополучного выздоровления набирает силу, мы, неслышно закрыв за собой дверь, убыли в часть на доклад.

Прошло с полгода. Брошенные в тот злополучный день под койку и, тут же напрочь забытые хозяином злосчастные ботинки, походили теперь на засохшие лапти. Они по-прежнему валялись под койкой наряду со старыми конспектами первоисточников, газетами и пустыми бутылками из-под пива. Заскочивший, как-то перед обедом к Марконе Гнатюк не удержался от дружеской критики:

—У тебя Марконя не командирская каюта, а гнездо удода! Чего тут только нет, хозяйственный ты наш! Ты что, ждешь в гости Дядьку с проверкой? Так он тебе устроит, да еще и нам за компанию вставит!

Увидев наклеенную прямо на стену вырезку из журнала, он продолжал воспитывать приятеля.

—У тебя что, как у молодого матроса, эротический припадок? Ты еще баб из журналов «Работница» и «Крестьянка» расклей по переборкам!

—Нет у меня никакого припадка — обиженно засопел Николай. Что мне на голые стены смотреть, что ли?

—После обеда зайдешь, я тебе новую карту мира подарю, она твои стены украсит гораздо лучше. Макулатуры развел, словно очередной пожар готовишь. Насколько известно, у тебя в этом богатый опыт!

Он был как никогда прав. А Марконя, проглотив критику друга, засопел, закурил и поведал историю из своей холостяцкой старпомовской молодости.

Горела как-то в заводе плавказарма. Белый ядовитый дым заполнил всю жилую палубу ПКЗ, на которой жили офицеры подводной лодки «К-93». Без изолирующих противогазов и защитной одежды на горящей палубе о тушении пожара и думать было нечего. Пластик переборок выделял очень токсичный, мелочно-белого цвета дым, который ровным толстым слоем плотного тумана стоял в метре над настилом палубы.

В дыму людей было не видно. Только наклонившись до уровня колен, в прозрачной, но ядовитой полосе, словно в кукольном театре, можно было наблюдать мечущиеся ноги «огнеборцев». Как из ваты они торчали то тут, то там. На палубе, где располагалась каюта Маркова, выгорело все, что могло гореть: обстановка кают, личные вещи офицеров… Короче говоря, все, кроме железа. Пиллерсы, державшие на креплениях койки и щиты переборок, черными стволами торчали повсеместно, а хаотично расположенная по площади арматура каютной мебели: столов, стульев, шкафов и вешалок делали палубный пейзаж похожим на космическую свалку после грандиозного вселенского взрыва. Народ смог обследовать пожарище только когда все, что могло, сгорело, а палубу проветрили до безопасной температуры и концентрации угарного газа.

Место своей каюты, Марконя определил сразу, по сейфу, стоящему на обгоревших останках столика и раздувшейся, до абстрактных форм самодельной сорокалитровой канистре, некогда выполненной из нержавейки по спецзаказу. Эта раздутая до предела емкость для удобства «раздачи слонов» была снабжена простым водопроводным краном и сейчас возлежала, на уцелевших пружинах койки второго яруса. В ней старпом хранил запас корабельного спирта.

Все что осталось от формы одежды, находилось на нем — Марконе. Видавший виды старый, засаленный до кожаного блеска лодочный китель с грязным, как у тропического кочегара, воротничком, такие же брюки, да давно не видавшие гуталина, зато удобно разношенные по ноге и сильно стоптанные ботинки на микропоре. Это был тот наряд, в котором он ежедневно ходил на завод на лодку. Привязанность хозяина к этим предметам униформы спасла их от всепожирающей силы огня. В этом наряде ему было комфортно, да и заводские к нему такому привыкли. В то время Николай еще был холост и невольно следовал латинскому девизу — Omnia mea mecum porto (Все свое ношу с собою). С этим он и остался, лишившись всего нажитого за годы службы в Губе Оленьей.

Открыв сейф, Николай был немало удивлен присутствием на своих штатных местах предметов, что в нем хранились. Правда, кортик лишился ножен и гулко брякал металлическими подвесками крепления к поясу по потемневшему лезвию. В обугленной коробке, из-под электробритвы «Харьков», все также, аккуратной стопкой, лежала пачка денег—5000 рублей. Такая «заначка» любившему поесть и выпить Маркову многое могла бы позволить в предстоящем отпуске. Однако стоило лишь слегка коснуться ассигнаций, как те рассыпалась в мелкие хлопья золы на глазах изумленного хозяина.