Михаил Дайнека - Супермены в белых халатах, или Лучшие медицинские байки

– Об чем смех? – поинтересовалась Диана Вежина, уплотнив своей хрупкой особой сидящих на диване и немедленно раскрыв косметичку. – Антон, опять ты Оленьке палец показал?

– Нет, – мрачно отозвался восседающий на тумбе квадратный доктор с трогательной фамилией Бублик, – но сейчас покажу, – и показал.

Палец был указательным.

Оленька прыснула. Бублик согнул палец. Оленька зазвенела и заходила ходуном, как язычок серебряного колокольчика. Мрачный Бублик укоризненно покачал согнутым пальцем. Оленька зашлась и в последнем пароксизме подалась назад, приложившись к тщедушному Миронычу, который почти было просочился за ее спиной к диспетчерскому креслу. Потеряв равновесие, шеф впечатался в стену, угодил копчиком на подлокотник и с грохотом исчез под столом, обрушив за собой кресло, Оленьку и груду служебных гроссбухов. Всё смешалось, включая гласные и согласные в речи шефа.

– Ну вас на фиг! – полузадушенно, но наконец членораздельно донеслось из-под стола вперемешку с постанываниями Ольги. – Идиоты! Психи! Недоумки! Детский сад для недоразвитых! – выражался шеф, пока Ольчик-колокольчик пыталась собрать себя в кучу и на четвереньках выбраться наружу. – Эскулапы недоделанные! Шуты гороховые!

– Ась?! – Шутова и Горохова порхнули к месту происшествия, исполненные профессионального рвения.

– Лечить будем? – кровожадно спросила худенькая Шутова.

– Или пусть живет пока? – засомневалась пухленькая Горохова, а Оленька всхлипнула и распласталась, как щенок, напрудивший лужу на зеркальном паркете. Мироныч взвыл.

Заведующий шумел, недоразвитый детский сад веселился. Приоткрылась дверь, распахнулось незапертое окно, взлетела и заполоскалась шторка, и в диспетчерскую вместе с заполошным воробьиным хором брызнул неразбавленный солнечный свет. Сунувшаяся округлая водительская физиономия под ленинской кепочкой прищурилась.

– На фиг! – громыхнул из-под стола шеф, цепляясь за неисправный селектор. Кепочка с прищуром испуганно ретировалась. – Хватит! – рыкнул всклокоченный шеф и потер ушибленную плешку. – Всё, – шеф сказал, как поставил точку, и всё успокоилось, в том числе истошный воробьиный раскардаш вокруг древнего дерева. – Ну дурные же вы, как воробьи! Фу! – Пыльный шеф фыркнул, чихнул и официально нахохлился. За окном вместе с веткой малахольно раскачивалась ворона, унаследовавшая воробьиное поприще. – Все успокоились? Тогда сдавайте дежурство. Замечания, особенности. У вас, Герман?

– Была сложная сердечная астма, 78 лет старушке. Раздышал, – с устатку коротко сообщил цыганистый кучерявый доктор Птицин.

– Что делал? – не унимался шеф, терпеливый, как русская интеллигенция, мучимая любимым вопросом.

– Как обычно. – Герман отчаянно хотел спать, но зевнул почему-то Бублик. Бублик зевал, глядя на ворону, а та, критически осмотрев публику, уставилась на очень большого похмельного доктора Федю Лопушкова. – Весь набор, – отвечал Герман, как двоечник, засыпающий у доски, – нитроглицерин под язык, мочегонное, морфин, спирт внутривенно… – Лопушков при слове «спирт» непроизвольно глотнул и зябко поежился под неподвижным вороньим взглядом. Ворона перестала раскачиваться.

– Лазикса почему мало дал? – строго спросил Мироныч, косо, как ворона на аудиторию, посмотрев в историю, писанную куриным почерком доктора Птицина.

– Сколько было, столько и дал, – забурчал Герман, – будут выдавать больше, так больше лить буду, было б чего жалеть. По мне, так хронь пусть хоть заплывы в собственной моче устраивает…

Шеф раскрыл рот, но в этот патетический момент скрипнула дверь, плеснула солнечная шторка, стукнуло дребезжащее окно, каркнула и шумно взлетела ворона, а следом донесся ломкий чаячий крик и звон трамвая; прищуренная кепочка, вторично сунувшаяся в диспетчерскую, мгновенно исчезла. Шеф закрыл рот и обреченно вздохнул.

– Вы что скажете, Федор? – со вздохом спросил он и подозрительно наморщил нос.

– Ну ничего такого. – Лопушков точно предпочел бы ничего не говорить, ни такого, ни сякого, потому как под утро слил спирт из всех доступных чемоданов, пошло нажрался и теперь старался дышать через раз. – Ну опять кардиограф накрылся, – забасил он в сторону окна, – и как раз на непонятной бабке. Ну та тараканистая Козикова с Петрушки, которая металлическую дверь и решетки на окна поставила, а у самой в квартире шаром покати, одни тараканы, да и те соседские. А она дверь ставит как в сейфе… Ну ничего угрожающего, – заторопился он, заметив, что шеф нетерпеливо заерзал ушибленным местом, – но я всё равно актив на десять часов оставил, пусть «бит» [89]съездит, ладно?

– Съездит, – шеф выразительно глянул на «битую» Вежину, но Диана и не думала реагировать, сосредоточенно накладывая макияж. – Ладно… Что у вас, Маша?

– Опять жалоба, Вадим Мироныч… – Маша Веллер, врач средних лет и способностей, грамотная и добросовестная, как ее однофамилец-писатель, за пять лет работы на отделении так и не перешла с заведующим на «ты», точно как известный однофамилец с русским языком. – Наверняка опять жалоба будет, – грустно сказала доктор Веллер. – Я на головную боль поехала, а там черепно-мозговая травма суточной давности оказалась, клиент без сознания. Ясно, надо госпитализировать, а жена там – ну ни в какую! Я и так и сяк, а она уперлась. Записала себе актив, через два часа приехала, всё то же самое. В третий раз я уже на констатацию поехала, а приехала на спектакль: «Убили! Залечили!» – с натуральной пеной у рта. Ее саму, вдову эту, впору лечить было…

– Ладно, ладно, понятно, – перебил Мироныч. – Отказ от госпитализации зафиксирован? – Маша кивнула. – Ну и на фиг ее. Пусть хоть запишется. У кого-нибудь есть что сказать? – Все промолчали, только Бублик опять беззастенчиво зевнул, а Вежина со щелчком закрыла косметичку и хрустко потянулась, выпятив бюст.

– Сука она, – сообщила женственная Диана, – вдовушка эта распросучья.

– Сука, – согласился Мироныч, глянув на часы. – Так, – решительно сказал он, – десять минут десятого, закругляемся. Довожу до вашего сведения… Первое: в поликлинике работает мэрская, – заведующего покоробило, – аттестационная комиссия. Курить только в курилке, окурки в кадках с цветами не оставлять, кардиограммы по отделению не разбрасывать. И никакого пива! – Мироныч со значением зыркнул на Бублика, но тот лишь сложил пухлые руки на животе. – Второе: у нас новый фельдшер, прошу любить и жаловать и помочь коллеге быстрее освоиться. Вот, – он кивнул на нового кадра, подпиравшего дверной косяк, – знакомьтесь, Родион Романович…

– Раскольников?! – радостно вскинулась Вежина.

– Киракозов, – достойно представился новый кадр, и что-то мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен – словом, точно как Раскольников у Достоевского.