Эдуард Дворкин - Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

Великий Мыслитель вычерчивал прутиком на песке замысловатую геометрическую фигуру. Турецкий фрегат на горизонте окутался клубами дыма и исчез из виду. Знакомые с вечера женщины, проходя мимо, обдали обоих Великих крупными солеными брызгами. Белозубый торговец гадами, демонстрируя товар, вынул из ведра огромного омара и положил его на подстилку Георгия Валентиновича.

Повертевшись на месте и отсмеявшись, Великий Композитор вдруг понял, что Плеханов говорит правду, и сразу же в мозгу пробежала, звякнула, замкнулась чеканная логическая цепочка.

— Если это не шутка… — Александр Николаевич, наклонившись, тщетно пытался поймать взгляд Георгия Валентиновича, — если это не шутка… значит, у вас появилась огромная сумма, но не из воздуха же?.. Возникнув здесь, она, по Ломоносову, должна была исчезнуть в другом месте!.. Где же?! — Перед Великим Композитором промелькнули аршинные заголовки в газетах, он сам в нелепом кавказском костюме, бегущий по обледенелым опасным крышам… он услышал полицейские свистки за спиною… его фальшивый паспорт, постоянная боязнь быть разоблаченным и осужденным за преступление, которого он не совершал… Сжав кулаки, он размахивал ими над головой Плеханова. — Где же исчезли деньги, спрашиваю я вас?! Уж не на петербургском ли Почтамте, господин экспроприатор?!

На Георгия Валентиновича больно было смотреть. Никто никогда не видел его таким растерянным и подавленным.

— Поверьте, Александр Николаевич, — сбивчиво оправдывался он, — этот проклятый мешок с ассигнациями… акцию провели анархо-синдикалисты… грешно было не воспользоваться возникшей ситуацией… я был совершенно не в курсе… деньги были мне переданы много позже… Розалия Марковна и я — подставные лица… виллу арендуют анархо-синдикалисты… рискуя жизнью на родине, они отдыхают здесь семьями, лечатся, восстанавливают силы…

— Вы ославили меня! Подвергали мою жизнь опасности! Принудили перейти на нелегальное положение! — Александр Николаевич яростно двигал ногами, засыпая Плеханова сильными песчаными струями. — Я никогда не прощу вам этого!..

Великий Композитор схватил сложенную на подстилке одежду, пропихнул ноги в узкие панталоны, щелкнул застежками подтяжек и пошел вон с пляжа, намереваясь сложить чемоданы и немедленно отбыть на все четыре стороны…

Чемоданов, однако, никаких не было. Не было и вещей, которые он собирался упаковать. Не было и денег на билеты. Александр Николаевич пружинисто ходил по отведенным ему комнатам и решительно не знал, как осуществить задуманное. Выкурив с полпачки папирос и совершенно задыхаясь от скопившегося в воздухе никотина, Великий Композитор отдернул плотную штору и распахнул окно. Плеханов сидел на ветке раскидистого платана, делал виноватое лицо и умоляюще простирал к нему большие загорелые руки.

Не желая быть свидетелем шутовской сцены, Скрябин выбежал из задымленного помещения.

День клонился к вечеру. Бескрайние голубые небеса насыщались синевою, ласковое южное солнце мягко оседало за линию горизонта. Легчайший бриз приятно холодил кожу. Нависающая над морем терраса была заполнена отдыхающими в белых полотняных костюмах. Люди с наслаждением пили густое козье молоко и любовались начавшимся прибоем. Хорошенькая сестра милосердия мягко увлекла Александра Николаевича в процедурную. Из комнатки он вышел тихий, умиротворенный, настроенный на философский лад. Хотелось обобщать, подняться над моментом, быть выше частностей.

Вытянув ноги, он расположился в гамаке на некотором расстоянии от прочих пациентов. Высоко над головой кричали невидимые в подступивших сумерках дрофы. Струила сладкие ароматы цветущая вечнозеленая фуксия. Обострившийся на природе слух улавливал далекие мужские клятвы, женский смех и взвизгивания.

Великий Композитор всегда ставил дружбу выше любви.

Чувству красивому и светлому, каким почитают любовь натуры неглубокие, незачем искать для своих проявлений места потайные и уединенные, предназначенные для занятий недостойных и постыдных… Любовь хрупка, недолговечна, искуственна — для поддержания самое себя она взывает к бесконечным клятвам и заверениям, она не может существовать в рассудках холодных и трезвых, ей нужны большие гипертрофированные сердца и повышенная температура тела… В любви заключена несомненная корысть, захваченный ею человек непременно станет добиваться для себя определенных выгод и привилегий… Любовь неустойчива и несамодостаточна — она ежеминутно видоизменяется, принимает новые формы и очертания, во что-то перетекает… всего один шаг отделяет ее от чувства разрушающего и страшного. Подобно ненасытному языческому божеству, любовь требует все новых и новых жертв. Она унесла множество молодых жизней… Умер от инфлюэнцы. Умер от апоплексического удара. Умер от любви… Один и тот же ужасный ряд… Но разве кто-нибудь умирал от дружбы?! Вот чувство истинное, открытое, бескорыстное! Нет вымогателя и жертвы, нет постыдного уединения, нет дурно закамуфлированного животного инстинкта… Есть двое равных, черпающих успокоительное равновесие в обществе друг друга… Понять, простить может только друг и, уж, никак не любовник…

Размышляя так, он смежил веки.

Мысли утрачивали стройность, логическое уступало место подспудному, причинно-следственные связи размыкались и смыкались в новых сочетаниях…

Обнаженный, в колючем терновом венце, он был прикован к груди утеса-великана. Тучки небесные проплывали над его головою в неведомые дали. Шумел, низвергаясь, бурный Аракс. Человек в наброшенном на лицо черном капюшоне возлежал на устланном коврами подиуме. Правой рукою он гладил перья огромного смердящего орла, левой — охорашивал шерсть матерого вонючего волка. Замотанные в звериные шкуры не мужчины не женщины, изготовив дубины, ждали только команды, чтобы пустить их в дело. Человек в черном капюшоне вытянул ногу в английском рифленом ботинке. Пощады ждать не приходилось. Такую обувь носил только Аренский… Заиграла музыка, по-видимому, патефонная пластинка. Вагнер, «Гибель богов». Человек взмахнул руками, и тотчас страшная свора с ревом, воем и клекотом бросилась на распятого. Сейчас он будет безжалостно растерзан, и останки его пожрут кровожадные твари… но что это?! Белый Всадник! Струящиеся по ветру просторные одежды! Вздымающийся и разящий врагов трезубец Георгия Победоносца!.. Поверженная нечисть распростерта и бездыханна, ее предводитель, скуля и катаясь в пыли, вымаливает себе прощение… Сильные руки срывают тяжелые цепи. Высоколобое лицо с густыми кустистыми бровями, лицо друга и освободителя, склоняется над ним…

Великий Композитор открыл глаза. Заботливо укрытый одеялом, он лежал в гамаке. Лила серебряный свет луна. Георгий Валентинович Плеханов сидел подле, отгонял от него веточкой назойливых ночных насекомых и с аппетитом жевал толстый бутерброд с мясом.