Сью Таунсенд - Адриан Моул: Годы прострации

— Это покажут в вечерних новостях, папа. Я подумал, ты посмотришь и решишь, что это меня убили.

— Но, Гленн, военные всегда сначала сообщают родственникам и только потом дают сведения в СМИ.

Гленн долго молчал, а потом сказал:

— Я просто хотел тебя предупредить, пап.

— Наверное, это было ужасно.

— Угу. В Англии я со всеми лажу. А здесь все кругом тебя ненавидят и хотят убить, и это не очень-то приятно.

Мы попрощались, и я уже собирался выключить телефон, как Гленн выпалил:

— Стой, пап, погоди, напомни-ка мне, за что мы воюем в Афганистане. А то я все время забываю.

Я вкратце перечислил основные пункты: демократия, свобода, права женщин, победа над Талибаном и тренировочные лагеря, где, если верить Гордону Брауну, готовят террористов для засылки в Англию.

— Но, папа, разве они не тренируют террористов и в других странах тоже?

Я был вынужден согласиться с сыном: вероятно, так оно и есть.

— Спасибо, пап. Пока.

Жена вернулась с работы подавленной. Глаза опухли, тушь размазана — похоже, она плакала несколько часов, не переставая. Я спросил, что с ней.

— Ничего.

Георгина достала бутылку вина из холодильника, взяла с полки два бокала. Разлив вино и закурив, она села и принялась обводить пальцем узор на скатерти.

У меня сердце сжалось:

— Это из-за Хьюго, да?

Георгина уронила голову на скатерть и зарыдала.

— Ты его любишь, Георгина?

Она кивнула и посмотрела на меня:

— Я больше так не могу. Эта любовь не приносит радости ни мне, ни Хьюго. Мы страшно беспокоимся о тебе .

— Сожалею, что порчу вам удовольствие, — саркастически заметил я.

— Давай без гадостей, Ади. Мы искренне переживаем. Хьюго считает, что правда убьет тебя.

— Может, он надеется , что правда убьет меня.

— Ты его совсем не знаешь, Ади. Он очень ранимый и заботливый. Мы ведь не собирались влюбляться друг в друга, но так вышло .

— Ты уверена, что он тебя любит?

— О да! С ним никогда ничего подобного не случалось. Он полюбил меня, стоило ему увидеть, как я курю на улице у «Медведя». Говорит, я самая красивая женщина, какую он когда-либо встречал. Он обожает меня. И мы с ним разговариваем , Ади. Он восхищается моим умом.

— Ну, своего-то у него кот наплакал.

— На самом деле Хьюго очень смекалистый, — возразила Георгина. — Вот ты, к примеру, сумеешь освежевать кролика? А управлять квадроциклом? И держать в узде штат в двадцать пять человек? Только потому, что он не сидит день-деньской, уткнувшись в книгу…

— По тебе видно, — перебил я, — что ты сегодня много плакала.

— Да, я плакала в его объятиях. Он предложил переехать к нему. Я ответила, что не могу тебя оставить. Только не сейчас, когда ты так тяжело болен.

Дневник, совершенно спокойно я произнес:

— Мне не нужно, чтобы каждое утро, не успев проснуться, ты щупала мне пульс. Переезжай к нему, Георгина, так будет лучше. Мой рак — еще не причина, чтобы удерживать тебя здесь против твоей воли, верно?

Я упрашивал ее уехать, она отказывалась. Когда Георгина заперлась в ванной, чтобы поправить макияж, я вынул ее мобильник из сумочки и набрал номер Фэрфакс-Лисетта.

От ответил мгновенно:

— Дорогая?

— Это не ваша дорогая, это муж дорогой.

— А! Чудесно! Как вы, дружище?

— Я все знаю. И отправляю к вам жену. Можете забирать ее.

— Послушайте, Моул, это очень достойно с вашей стороны. Когда первая жена бросила меня ради жокея из Охотничьего общества, я гонялся за этим гномом с плеткой. Мерзавец не мог сесть на лошадь до конца сезона.

— Мы, Моулы, на рожон не лезем, но гнев наш обладает разрушительной мощью, и горе тому, на кого он направлен. Кассирше из «Спара», обсчитавшей мою мать, пришлось перебраться в соседнюю деревню.

— Нам надо поговорить как мужчина с мужчиной, — вкрадчивым тоном предложил он. — Могу я к вам приехать?

Дневник, меньше всего на свете мне хотелось перепалок на повышенных тонах, истерических признаний в любви и слезных просьб о прощении. Но именно это я и получил. Когда приехал Фэрфакс-Лисетт, начали мы с ледяной вежливости, но очень скоро докатились до вивисекции — резали по живому наш брак.

Упреки сыпались один за другим, и кроме многого прочего, выяснилось, что мои «вечные разговоры о политике» причиняли жене «невыносимые душевные страдания».

— Меня абсолютно не волнует, кто и что сказал на заседании какой-нибудь парламентской комиссии, — бушевала она. — Наверное, ты единственный человек во всей Британии, который смотрит трансляции из парламента. А смотришь ты их только потому, что жаждешь охмурить эту наглую тварь, Пандору хренову Брейтуэйт.

Дневник, она была права лишь отчасти. Меня и в самом деле живо интересуют мельчайшие подробности утверждения ежегодного бюджета.

— Когда я только влюбилась в тебя, я думала, ты — прикольный придурок, но с тех пор я поняла: в тебе нет ничего прикольного, ты просто придурок!

Вот тут я утратил самообладание, схватил любимую кружку Георгины с логотипом «Тейт Модерн» и швырнул о стену.

— Скотина, как ты мог! — завопила Георгина. — Эта кружка была единственной ниточкой, связывающей меня с прошлой жизнью!

Фэрфакс-Лисетт по большей части помалкивал, но когда на шум явилась моя мать узнать, что у нас происходит, и обозвала его «звездюком и жертвой инцеста с банановой пипкой вместо подбородка», он взревел:

— Я забираю Георгину из этого адского гадюшника!

Георгина обернулась к моей матери:

— Вы ведь присмотрите за Адрианом, Полин?

— Я присматриваю за ним почти сорок лет, — ответила мать. — Я рожала моего сына тридцать шесть часов в страшных муках из-за его необычайно большой головы. Так что вряд ли я его сейчас возьму и брошу.

Георгина отправилась в нашу спальню, и я услыхал, как она снимает чемодан с верхней полки гардероба.

Вернулся Бернард (он был «в гостях у приятеля») и застал на кухне такую картину: я, мать и Фэрфакс-Лисетт сидели за столом в полном молчании. Бернард как ни в чем не бывало пожарил себе яичницу с беконом и сел ужинать с «Англосаксонскими манерами» Энгуса Уилсона; книжку он прислонил к вазе с фруктами. Как ни странно, поведение Бернарда подействовало на нас отрезвляюще, и, когда Георгина спустилась из спальни с двумя явно увесистыми чемоданами, мы попрощались достаточно благопристойно. Впрочем, Бернард сказал-таки Фэрфакс-Лисетту:

— Я еще помню времена, когда мужчина, укравший чужую жену, был вынужден убираться вместе с ней из Англии в одну из наших колоний. Вы жалки, сэр.

После отъезда Георгины с Фэрфакс-Лисеттом мать всплакнула:

— Я любила ее, как дочь. Мы с ней были родственные души.

— А я одно время любил принцессу Маргарет. Писал ей письма каждый день и каждый четверг посылал дюжину темно-красных роз. Но она вышла за этого колченогого коротышку, Энтони Армстронга-Джонса, и я был в отчаянии. Поехал на побережье, написал Маргарет прощальное письмо и уже собрался броситься в море со скалы, но тут пошел дождь. Тогда я сел в машину и вернулся домой. — Бернард глянул на меня: — Не грусти, цыпленочек. У тебя еще остались мы с твоей матерью.