Эдуард Дворкин - Кривые деревья

«Что же делать? Что же делать? — ритмично выстукивалось внутри Любови Яковлевны, приноровляясь к частоте шага. — Все пропало! Все пропало!»

В переулке было тихо. Гасли одно за другим немногие освещенные окна. Беспорядок и сумятица в голове заменились пустотою, тяжелой и давящей. Обойдя квартал, молодая женщина в очередной раз оказалась у заколдованного подъезда.

Немыслимо было и вообразить побеспокоить Ивана Сергеевича в третий раз. Если и сейчас в кресле окажется Тургенев-С-Бородою, ее наверняка отведут в участок!

С тяжелым вздохом она уходила прочь, уходила от того дома, где ей могли бы помочь, уходила в никуда, без денег даже на извозчика, в опасном состоянии не разделенной с другом беды, имеющей, возможно, последствия самые непредсказуемые. Снова начиналась метель, черно-белые вихри враждебно пуржили, переставлять ноги становилось все трудней, она вязла в сугробах, замерзала, ущербный мальчик тянул ей заусеницу к самому носу, а в черном небе летали белые полярные совы, и ученый бородатый филин вальяжно предводительствовал ими…

По счастию, уходила Любовь Яковлевна только в представившемся ей коротком видении, в действительности же, дивясь самоей себе, она входила, подымалась по ступеням, проворачивала медный звонок и с гулко бьющимся сердцем ждала рук, которые немедленно ее схватят и, скорее всего, свяжут до прихода полиции.

Дверь распахнулась.

Не отряхивая снега, молодая женщина вошла.

Невзрачный человек в полутемной прихожей тянул к ней свои длинные костлявые руки.

Она проскользнула мимо.

В гостиной горела лампа. В камине потрескивали березовые полешки. В простенке стоял шкаф ясеневого дерева. Повсюду раскиданы были подушки.

За ореховым бюро, спиною к ней, сидел человек и, судя по всему, что-то торопливо писал…

И вдруг — задернулось все пеленою. И не Любовь Яковлевна она более, а Любаша-растрепаша, в одной короткой рубашонке. Стоит посреди деревни. Ярило-солнце к закату клонится. Коровы мыкают. Бабы простоволосые козодоя поймали, на казнь ведут, чтобы, значит, неповадно было. Увидели бабы девочку, птицу полузадушенную бросили.

— Мальчик где? — спрашивают.

Прячет Любаша глаза, пяткой пятку трет.

— Какой-такой мальчик? — тоненько спрашивает.

— Вестимо, какой, — удивляются бабы. — Мальчик-Кибальчик. Порточки поярковые, заусеница…

— Порточки, вот они, — трясет мешком девочка. — И заусеница тут… тяжелая… а мальчика нетути…

— Нетути! Нетути! — кричат, стенают бабы и отступают в туман-пелену.

И вот уже — нет баб, и деревни, и маленькой Любаши нет, развеялась пелена, и снова была перед Любовью Яковлевной комната с камином, книгами и разбросанными повсюду подушками, человек сидел спиною к ней, и не видел ее, увлеченный работой…

Приготовившись, может быть, к самому худшему, молодая женщина подошла, и замерзшие ладони легли на широкие сильные плечи.

Человек за ореховым бюро напрягся.

Большие теплые ладони накрыли иззябшие тонкие пальчики.

Лицо вывернулось, лукавое, улыбчатое, безбородое.

Мускулистые ноги, обтянутые канареечными панталонами, мелькнули высоко в воздухе, сложились в коленях и уперлись в паркет, обутые в оранжевые, на резиновом ходу, штиблеты.

Проделавши без видимой натуги импровизированный гимнастический пируэт, ее Тургенев стоял перед Любовью Яковлевной и уже ласково теребил ее, щекотал за подбородок, покусывал мочку уха.

Молодая писательница как-то обмякла, погрузнела, свесила плетьми руки и поникла головою. Бесконечно долго она держалась после выпавшего ей ужасного испытания — силы были на исходе.

Иван Сергеевич не давал упасть, смеялся, носил ее по комнате, показывал свежие оттиски журналов, умеренно фальшивя, напевал сонату забытого ныне Грунда, рекомендовал натощак есть чеснок, и непременно целиком, не разжевывая, уговаривал бросить все и немедленно ехать к Мясоедову смотреть «Поздравление молодых».

Наконец успокоившись, он несколько отставил гостью в сторону и тут же удивленно изогнул брови.

— Однако… я смотрю — вы в маскараде. Колядовать вроде бы рановато…

Любовь Яковлевна, признаться, совершенно забыла о своем внешнем виде. По-прежнему была она в вылезшей козлиной шубе и старом пуховом платке. Слезы, доселе сдерживаемые, обильно хлынули из прекрасных, с поволокою, глаз, нелепые обноски тотчас были сорваны; оставшись в простом коленкоровом по шести гривен за аршин платье, молодая писательница рухнула в кресло и в отчаянии заломила руки. Иван Сергеевич, со вкусом раскуривши регалию, уселся напротив и с видимым интересом ждал продолжения действия.

Молодой писательнице довольно скоро удалось взять себя в руки. Облегчившись слезами, она откинулась на вольтеровскую спинку и за неимением папиросы взяла из коробки сигару. Галантный хозяин тут же ловко срезал даме кончик и запалил огромную шведскую спичку. Набравшись дыму, Любовь Яковлевна надолго задержала его в себе.

Установившаяся пауза должна была подчеркнуть всю важность предстоявшего сообщения. Несколько даже пережав и предвкушая необыкновенный эффект, молодая женщина выпустила густое синее облако.

— Игоря Игоревича похитили!

Сейчас, по ее представлениям, Тургенев должен был выпучить глаза, распахнуть рот, поперхнуться дымом, вскочить, забегать, забросать ее вопросами и междометиями.

— Похитили? — до обидного буднично переспросил Иван Сергеевич и повертел на каблуках штиблетами. Нагнувшись, не спеша, он перевязал на одном витой толстый шнурок. — С чего бы его похищать?

Любовь Яковлевна в растерянности молчала, не зная, как и выйти из положения.

— Я думала… я была уверена… вы поймете…

— Постойте, постойте… — Тургенев явно не желал выбывать из игры. — Кажется, я действительно начинаю понимать. — Неприятный скепсис на холеном лице исчезал, уступая место привычной милой проказливости. Иван Сергеевич со значением улыбнулся и погрозил молодой писательнице перепачканным в чернилах пальцем. — Это нужно вам для романа!.. Рассказывайте же, рассказывайте! — С хорошо наигранным возбуждением многоопытный классик выпучил глаза, вскочил, забегал по комнате. Тут же он остановился и прислушался. У Любови Яковлевны предательски урчало в животе.

— Да вы голодны! Экий я! — Тургенев досадливо хлопнул себя по лбу, дернул за нос, ущипнул упитанные щеки. — Василий! — зычно прокричал он в глубь квартиры. — Где ты, дьявол комолый?! Не иначе спит, — развел он руками. — Придется самому…

Упруго покачиваясь на толстых резиновых подошвах, он вышел и тут же вернулся, толкая впереди себя высокий колесный столик.

— Щи с головизной! — приподымая одну за другой крышки, объяснял хлебосольный хозяин расширившей ноздри гостье. — Гусиная печенка в сметанном соусе! Гречневая каша! Крупитчатая!